Повстанцы - [36]

— Вечный неряха, — заворчал пан. — Фрак в пыли, жилетка заляпана, а манишка и воротник — смотреть противно… — И вдруг раздраженно рявкнул: — Не сметь больше мне в таком виде на глаза показываться!

Мотеюс выслушал равнодушно, словно все это говорилось не ему, и спокойно обратился с привычным вопросом:

— Чего изволит пан?

— Чаю принеси и закусить чего-нибудь полегче. Скажи Аготе — пусть приготовит постель. Хочу сегодня пораньше лечь.

— Слушаюсь, пан.

Мотеюс исчез и через минуту возвратился с подносом. Вслед за ним ввалилась дебелая, уже не первой молодости женщина, с целой охапкой подушек и одеял. Мотеюс, как истукан, встал в оконной нише, а пан Скродский ел и косился на хлопотавшую у дивана Аготу. Еще одна образина! А ведь всего десять лет назад была весьма аппетитной женщиной. Как она умудрилась расплыться, раздобреть и лишиться всех своих прежних прелестей? Какая досада!.. И образ стройной, синеокой, русоволосой девушки опять возник в воображении пана Скродского.

Приготовив постель, Агота пожелала пану доброй ночи и вразвалку выплыла из кабинета, не рассчитывая еще чем-нибудь угодить пану. Поужинав, пан Скродский приказал Мотеюсу зажечь трубку, жестом велел убирать, а сам сел в кресло, за маленький столик, где стояли бутылка старого венгерского и хрустальный бокал.

Из всех покоев пан Скродский больше всего любит свой кабинет. Гостиная и столовая слишком просторны, пусты и холодны, спальня напоминает ему о болезни жены и последних часах ее жизни, как и ее будуар. Библиотека и детские комнаты запущены, неуютны. Только когда приезжает сын или дочь и начинают появляться гости, хоромы оживают и веселеют.

Расположение кабинета очень удобно. С одной стороны — никем не посещаемая библиотека, с другой — неизменно пустующая спальня. Стеклянные двери ведут на садовую веранду. Этот второй выход, укрытый от нескромных глаз, во многих случаях оказывал пану Скродскому значительные услуги.

Кабинет обставлен богато и комфортабельно. Стены оклеены темно-коричневыми обоями, несколько старинных картин хороших мастеров, на дубовом паркете персидский ковер, у окна, в углу, секретер, посреди комнаты — круглый стол на четыре персоны, вдоль стены, недалеко от книжного шкафа, маленький столик с двумя мягкими креслами — любимое место отдохновения хозяина. У столика — трубка с длинным чубуком, в ящике — курительный и нюхательный табак и коробки с только еще входящими в моду сигарами. В шкафу, на боковой полке, — бутылка излюбленного паном венгерского, поднос и несколько хрустальных бокалов. Священный долг Мотеюса следить, чтобы венгерское не иссякало ни в погребе, ни в кабинетном шкафу.

Но важнейший предмет этой комнаты — большой, широкий, мягкий диван. Вместо спинки — старинный гобелен с идиллической любовной сценой из жизни пастушков. Овдовев, пан Скродский отрекся от удобств своей спальни и, как сам говаривал в шутку, избрал это аскетическое холостяцкое ложе ради телесного здравия и спасения души…

Оставшись один, Скродский сел в свое любимое кресло, налил бокал венгерского, потянул глоток и, посасывая трубку, задумался о своем положении. Как бы его ни успокаивал Юркевич, все равно эти реформы не дают пану покоя, словно въедливое колотье в боку, которое ой ощутил, возвращаясь домой как раз в день обнародования манифеста. Не говоря уже о серьезных хозяйственных вопросах, пошатнулся и повседневный домашний порядок.

Прежде всего — челядь, дворня. Их отношение к пану изо дня в день меняется к худшему. Мотеюс и Агота, правда, по-прежнему верны пану Скродскому. Куда деваться этим старым чучелам? А лучше бы они сгинули, ибо какой от них толк! Управитель с экономкой тоже не уйдут, потому что обкрадывают его, как могут. Кучер Пранцишкус и садовник Григялис, оба из хлопов, уже задирают нос и ворчат о прибавке жалования. Особенно строптивым стал Пранцишкус. Начинают своевольничать дворовые парни и девки. Управитель сказал — их подстрекает этот проходимец коновал Дымша. Прикажу его затравить псами или в полицию сдам!

Приходят в расстройство и личные, интимные дела самого пана. До сих пор он в своем поместье распоряжался крепостными, как феодал, как царек. Мог не только искалечить, лишить жизни, но и выменять, продать, разрешать или воспрещать браки, приказать холопу взять ту, а не другую жену, холопке — выйти замуж за этого, а не за иного. Такие права вносили услады в горькое одиночество вдовца. Немало тут перебывало всяких девок, моливших о панском согласии на замужество с крепостным парнем. Пусть выходят — ему не жалко! Правда, управляющий говорил: не следует им позволять чрезмерно плодиться, в поместье достаточно уже рабочих рук, а лишние рты только понапрасну хлеб переводят, разоряют самих мужиков и мешают им работать.

Пользуясь своими прерогативами, пан поближе приглядывался к этим девкам и знакомил их с обязанностями брачной жизни. Вообще-то среди них редко попадались интересные экземпляры. Чаще всего, покорные и пугливые, как овечки, они отдавались без особого сопротивления, почти всегда плакали — и это больше всего раздражало. Однако некоторые упирались весьма стойко и яростно. Еще прошлой осенью он, так и не совладав с одной бесноватой девкой, которая кусалась и царапалась, будто дикая кошка, выбросил ее и велел выпороть.