Повстанцы - [33]

— А о чем бы вы, господин Акелевич, писали в этой газете? — спросил Мацкявичюс, сумрачно уставившись на гостя.

— Как это — о чем? Обо всем! Советы по хозяйству, научно-популярные сведения, разные чтения, песни, рассказы…

— А о чьих интересах, господин Акелевич, вы радели бы в газете?

Акелайтис не совсем понял Мацкявичюса:

— О чьих интересах? Об интересах всех читателей. Писал бы то, что людям полезно, учил бы их, просвещал.

Ксендз глядел так сурово и пронзительно, что Акелайтис стал путаться, терять уверенность в себе.

— А я вам скажу, господин Акелевич, — отчеканил Мацкявичюс, — за кого вы бы ратовали. За тех, кто вам деньги дает, кто милость оказывает, — за панов и правительство. Написали бы вы, что Огинский, Карпис, Чапский, Скродский, Кайсарова и иже с ними несправедливо угнетают своих крепостных? Высказали бы, что Манзей и Скворцовы — это палачи? Указали бы, что царь и его правительство поддерживают величайшее в мире беззаконие — крепостную зависимость, горой стоят за помещиков, а сельских жителей держат в темноте и нужде? Писали бы вы это, господин Акелевич? — Мацкявичюс подчеркивал каждый вопрос ударом кулака по столу.

Удивленно и растерянно смотрел Акелайтис на ксендза.

— Против правительства, ксендз, в газете — нельзя… Пришлось бы лавировать, приноравливаться… Против панов, помещиков — это, смотря по обстоятельствам. Без сомнения, наше сочувствие всегда на стороне крестьян. Но и паны панам рознь. Возьмем, к примеру, ре-тавского Огинского. Это не Чапский, не Скродский, не Кайсарова. Он печется о крестьянах. Крепостные у него хорошо живут, сыты, чисто одеты, не хотят никаких реформ, говорят, что Огинский для них как отец родной…

Мацкявичюс порывисто вскочил — даже стул перевернулся.

— Огинский?! — вскрикнул он, ударяя кулаком по столу. — А знаете, господин Акелевич, в чем разница между Огинским, Карписом, Скродским и Кайсаровой? А вот в чем: Кайсарова и Скродский считают, что выгоднее всего морить крепостных голодом и пороть розгами; Карпис думает, что полезнее освободить крепостных без земли, а потом их задешево нанимать; а Огинский полагает, что самый доходный для него крепостной — сытый. Кормленый вол тоже лучше тащит запряжку. Пан Огинский кормит крепостных ради собственной наживы. Спасибо ему и на том. Он — родной отец, которому крестьяне хотят вечно служить без всякой реформы? А знаете, чем Огинский внушил такую привязанность? Хитростью, ложью, обманом и насилием! Знаете ли, что у него в поместье каждый пятый — шпион и наушник? Попробуй только кто рот раскрыть против князя — уж помянет он тогда отцовскую руку пана. Загонят беднягу за тридевять земель или в рекруты забреют. Один батрак Огинского говорил против крепостного права: как убежал из рекрут, аж сюда примчался. Может, знакомы, господин Акелевич, с Лауринасом Ивинскисом? Он учительствует в Ретаве. Потолкуйте с ним, когда никто не слышит. Если он вам доверится, то подтвердит мои слова. Чапские, Скродские, Кайсаровы, Карписы, Огинские, графы и князья — все как пиявки питаются кровью и потом мужиков. Наступит день, когда крестьяне скинут их со своего тела, как клещей, и раздавят.

Он топнул ногой и растер незримых клещей кованым каблуком.

Перепуганный Акелайтис не смел возражать ксендзу. Но страстный порыв уже утихал, Мацкявичюс несколько раз прошелся по комнате, допил свой чай и уже спокойно обратился к гостю:

— Газета, господин Акелевич, безусловно нужна. Как же без газеты сплотить людей, как внушить им полезные идеи? Наши люди в разброде, а нужно им почувствовать себя сыновьями единого края — литовцами, нужно им осознать, что именно их объединяет, за что бороться. Издавайте, господин Акелевич, газету, только не на панов поглядывайте, а на своих людей — крестьян.

— О газете не я один хлопочу, — несмело возразил Акелайтис. — И господин Ивинскис собирается издавать "Айтварас"[3], и епископ Валанчюс — "Странника", а меня приглашал редактором. Только власти не дали разрешения.

Мацкявичюс сурово нахмурил брови и снова повысил голос:

— Власти хотят, чтобы народ был темным. Того же самого желают и наши паны — шляхта и помещики.

Акелайтис ничего не ответил, хотя в глубине души не одобрял взглядов Мацкявичюса.

Ксендз налил чай гостю и себе и начал рассказывать:

— Знаете, пан Акелевич, наша с вами молодость во многом похожа. Я — сын бедняков и много горя хлебнул а юности, а очень жаждал учения. Когда мне еле минуло двенадцать лет, пешком добрался из Титувенай до Вильнюса. Мыл полы в монастырях, сколько вынес нужды и голода — только я об этом знаю. Но гимназию кончил. Тогда решил получить высшее образование. Без куска хлеба, от деревни к деревне, от местечка к местечку дошел я до Киева. Нашлись добрые люди и помогли мне. И тут вот, господин Акелевич, наши пути расходятся. Вы попали в компанию к панам, разъезжали по поместьям, обучали их детей, а я жил с беднотой, увидел людей Украины, угнетаемых панами. И понял, что во всех концах империи одна и та же нужда, те же оковы, та же дубинка.

Ксендз умолк, набил трубку, прикурил от свечи и, шагая по комнате, опять заговорил:

— Уже в те времена по всей Украине славился Тарас Шевченко, певец обиженных и порабощенных, сам вышедший из крепостных. Видел я его, слышал, вместе с украинскими горемыками пел его песни, призывающие восстать, порвать цепи, кровью завоевать вольность. Власти его сослали, сдали в солдаты, десять лет терзали в восточных степях и пустынях. Но он все претерпел. Теперь снова свободен. Вот нам образец, господин Акелевич. Я тоже выбрал горемык, чтоб влачить с ними нужду. Но я не поэт, не певец. Решил стать ксендзом. Кто еще в Литве может ближе подойти к крестьянам, чем ксендз? Я хочу добиться воли для крепостных, хочу, чтобы люди поняли свои обиды, поднялись на борьбу против гнета. Хочу, чтобы Литва вернула себе свободу! Этому делу я посвящаю все свои силы.