Повстанцы - [32]
Ксендз вышел в соседнюю комнату и минуту спустя вернулся с несколькими тонкими книжками.
— Вот это "Колокол", — сказал он, кладя книжки на стол.
Он открыл одну книжку и, водя пальцем, прочел:
— "В Москве и губерниях непрерывно секут розгами крепостных, особенно дворовых, за то, что они толкуют об освобождении". Крепостному нечего ждать милости от царя и панов, — продолжал ксендз, вертя в руках книжки. — Три года назад в "Колоколе" прозвучал суровый голос: "Слышите ли, нуждающиеся, ваше доверие к царю — бессмысленно. Кому теперь доверять? Помещикам? Никогда! Они — заодно с царем, а царь их явно поддерживает. Доверяйте только себе, только силе собственных рук: точите топоры, и — за дело! Разрушайте крепостное право, как сказал царь, снизу!"
Стальная нотка зазвенела в голосе Мацкявичюса.
— Разве не замечательно? — обратился он ко всем. — Это то, что нам нужно и сегодня. Слова словно вырваны из наших сердец!
— А крепостное право упразднили и без топоров, и не снизу… — отозвался неуверенно Дымша.
— Это мнимая отмена крепостного права! — воскликнул Мацкявичюс. — Так отменили, чтобы розги остались! Верховный комитет по реформе и проектировал: упразднить крепостное право, а оставить порку! Казалось — это бессмыслица, враки. Послушайте, как отозвался на этот проект Герцен ровно три года назад.
Ксендз взял у Дымши книжку и прочел:
— "Если это правда, пусть же первый топор, который они, господа, заставят подняться этим постановлением, падет на головы преступников!" Сегодня мы видим, что это правда. Розги остались! Топор обрушится на головы преступников! — крикнул ксендз и стукнул книжкой по столу.
На лице Лукошюнаса, между бровями, обозначилась крутая морщинка, а узкие губы сжались еще крепче. Бите глядел вдаль, а Дымша нервно барабанил по столу. Акелайтис почувствовал, как холодная дрожь прошла по спине.
Мацкявичюс, понурив голову, закинув руки за спину, тяжелыми каблуками стучал по полу. Потом снова заговорил низким голосом:
— Крепостное право якобы упразднили, но розги оставили, а землю хотят обложить выкупом дороже, чем она того стоит. Три года назад, к сожалению, выкуп одобряли и издатели "Колокола". Но к их чести следует сказать — они сами опубликовали и такие слова протеста: "Как! Вы требуете, чтобы мужик выкупил свои человеческие права вместе с клочком земли, окропленной кровью и потом его и его отцов? Но скажите, ради бога, как, почему, за что крестьянин должен нести бремя выкупа?!" Сегодня мы видим, что так рассуждают и крестьяне в Литве. Ярость поднимается в сердцах наших людей. Мулдурас и ему подобные — вестники гнева и мщения. И мы — такие же глашатаи, господа, хоть и действуем иным путем. Наступит день, когда нашим землякам понадобятся наши слово и дело, жизнь всех нас. О чем задумались, господин Акелевич? — внезапно обратился он к молчавшему все время Акелайтису.
Тот встрепенулся, словно пробужденный от тяжелого сна.
— Я сам крестьянин и сделаю все, что потребуется для блага моих братьев, — патетически, как будто декламируя, заговорил писатель.
— Отлично, господин Акелевич, — одобрил ксендз, острым взглядом впиваясь в своего гостя. — Для блага братьев потребуется многое.
Смеркалось. Два окошка еще светились сероватой голубизной сумерек, большая печь белела у стены, но углы комнаты уже тонули во мраке.
Каждый из четырех людей, склоненных над столом, по-своему раздумывал о мрачном житье крепостных и взвешивал волнующие, мятежные мысли.
В серой тиши гулко раздавались шаги Мацкявичюса.
Дымша свернул карту и собрался уходить. Он переночует у пана Шилингаса, а завтра утром сумеет проводить Акелайтиса — у него есть дела к пану Кудревичу.
Вместе с Дымшей собрались и Бите с Лукошюнасом. Мацкявичюс проводил их на крыльцо, там они о чем-то еще потолковали, и ксендз вернулся в комнату.
Мацкявичюс крикнул Марцяле, чтобы принесла огня. Вскоре появилась Марцяле с горящей свечой, поставила ее на стол и, затянув пестрые домотканые занавески, пошла закрывать ставни.
— Выпьем, господин Акелевич, еще по стаканчику? Поболтаем немножко, спать еще рановато.
Он налил чаю, сел напротив Акелайтиса и осторожно, вежливо, но пытливо принялся расспрашивать гостя о его прошлом и настоящем, явно желая как следует с ним познакомиться.
Да. Гость — из крестьян и этого не скрывает. Хорошо. Отец его участвовал в восстании 1831 года и умер на каторге? Интересно… Важно… Гость в юности терпел нужду, потом усердно учился. Тоже очень хорошо. Филолог, знает много языков, учитель, писатель… Замечательно, замечательно!
Но вот Акелайтис начинает рассказывать о своих знакомствах с дворянами, помещиками — и Мацкявичюс понемногу мрачнеет.
— Ксендз! — не мог сдержать своего пыла Аколайтис. — Мы должны развивать наш прекрасный язык, нам нужны литовские школы, литература, газета! А для всего этого требуются деньги. Откуда их взять? Я подсчитал: если бы в трехстах литовских костелах ксендзы каждое воскресенье собирали хотя бы по два ауксинаса, за год наберется пять тысяч рублей серебром. Если бы настоятели приходов, объезжая верующих с колядой, собирали бы по полушке с души, то вышло бы десять тысяч серебром. Хватило бы и на школы, и на книжки, и на газеты! Но это только мечты, ксендз, — кто этим займется? Паны Балинский, Крашевский, Киркор одного со мной мнения, но у них нет денег. А знаете, ксендз, кто дал деньги? Паны Огинский, Радзивилл, Карпис, Бистрамас, Шемета. Князь Огинский звал меня в Ретаву, собирался там учредить типографию для газет и книг. Только царь отказал в разрешении.
