Повстанцы - [125]

— Не думаю. Такая романтика скорее побудит к самопожертвованию, чем здравый смысл и сытая жизнь.

Когда они вернулись в гостиную, Пянка рассказывал, как успешно проходила подготовка к большой патриотической манифестации 12 августа. Вильнюс, Каунас и Паневежис пережили нечто невиданное. Особенно хорошо осознали важность этих манифестаций владельцы поместий и горячо их поддержали, но крестьяне пока довольно холодны. Надо их расшевелить. Кто же это может сделать? Ксендзы! Нужно вовлекать в движение как можно больше представителей духовенства.

— Ксендз! — воскликнул Пянка, увидев Мацкявичюса. — От вас зависит успех, ибо в ваших руках простой народ! Воздействуйте на него, убедите, воспламените его! Надо внушить братские чувства всем сословиям. Мы — сыны единой матери! Наступает час поднять меч. Победим или погибнем! Без вольной отчизны нет жизни!

— Справедливо, — согласился ксендз, — свобода для нас великая драгоценность. Лишь свободный народ создает прекраснейшие цветы культуры. За это мы будем бороться и других поведем на борьбу. Не согласен я только, пан Пянка, что без свободы нет и жизни. Даже и порабощенный народ иногда предстает изумительным творцом. Скорбь придает ему силы для больших свершений и еще больших дерзаний. Идеал свободы видится в высоте, оживляя, вдохновляя, возвышая не только избранных, но и толпу.

Услышав эти слова, Пянка воодушевленно провозгласил:

— Таков польский романтизм! Выдвинутый им идеал свободы уже заснял во всей чистоте. И нация претворит его в плоть.

А Мацкявичюс, словно не расслышав, продолжал свою мысль:

— Для того, чтобы и в рабстве стать творцом, народ должен быть сильным, стойким, сознательным. Созреть не только для независимости, но и для сопротивления рабству. Тогда он будет зрелым и для вечности.

— Неужели таков и литовский народ? — с еле заметной насмешкой осведомился Сурвила.

Мацкявичюс ответил на этот вызов:

— Литовский народ, вернее, литовский крестьянин до сих пор выдерживал тяжкие испытания. Его не сломило ни крепостное ярмо, надетое на него дворянством, ни гнет царской бюрократий и жандармов. Поэтому я без колебаний призову простой народ на борьбу.

Пянка в новом порыве воскликнул:

— Испытание рабством еще в большей степени выдержало дворянство. Объединим же силы дворян и простолюдинов! Разбудим братские чувства! На манифестациях в Друскининкай, Вильнюсе, Каунасе, Паневежисе сделано многое. Продолжим это дело! Распространим призыв к братству всех сословий!

Мацкявичюс слушал громкие фразы варшавского агитатора со снисходительной улыбкой. Поощрять крестьян к восстанию, разумеется, нужно, но брататься со шляхтой — напрасный труд. Мацкявичюс не организовывал паневежской манифестации в память унии. Когда же она произошла, он использовал ее, чтобы произнести свою речь.

— Хорошо, пан Пянка, — ответил он и, переглянувшись с Дымшей, подошел к хозяевам прощаться.

Стяпас доложил, что бричка подана, и проводил Мацкявичюса во двор.

— Стяпас, — обратился к нему Мацкявичюс, — знаешь, я твоего племянника Пятраса свез к дяде в Лидишкес.

Стяпас поклонился.

— Слышал. Спасибо, что выручили. Тут ему жизни не было.

— А у тебя как?

— Ничего, ксендз, я доволен.

— Землю хотел бы получить?

— Землю? Сам не знаю! Отвык. А вот по свободе стосковался.

И, подумав, добавил:

— Мне-то еще полгоря. Пан по-человечески обходится. Но вот другим, таким, как я…

Не окончив фразы, безнадежно махнул рукой.

— Как думаешь, Стяпас, что для нас самое нужное, когда восстанем и скинем власть? — допрашивал ксендз.

Охотно откликается Стяпас. Он знает, Мацкявичюс не упустит случая потолковать с каждым, кто его заинтересует. И бояться его не нужно, он не станет злоупотреблять чужими тайнами. Потому Стяпас отвечает откровенно:

— Трудный это вопрос, ксендз. Нужно, чтобы жизнь стала легче. Людям нужна земля. Ученье нужно. Нужно, чтоб тебя считали человеком, а не скотом. Чтобы в своем краю можно было говорить на родном языке, чтобы за работу давали положенное вознаграждение. Многое нужно. Коли подумать, нужно все сделать иначе, чем теперь.

— Многого хочешь, Стяпас, — сказал Мацкявичюс. — Не сказал только, чего хотел бы для самого себя.

— Э, чего уж мне!.. Хоть на старости лет чтоб было, где голову преклонить.

— А ты пойдешь, ежели начнется восстание?

— Пойду, ксендз. Чтобы другим стало лучше.

— Ну, будь здоров, Стяпас!

Ксендз крепко пожал руку лакею.

Выехав на дорогу, он глубоко вдохнул прохладный воздух светлых летних сумерек.

Ехали не торопясь, молча, в задумчивости. Мацкявичюс, видно, не собирался пускаться в разговоры. Он поднял воротник своей серой накидки, нахлобучил до самых глаз шляпу и, передавая вожжи Дымше, сказал:

— Поезжайте хоть до села. Что-то меня дремота разморила.

Оперся о спинку сиденья, укрыл полами колени и, казалось, задремал. Дымша, искоса взглянув на него, усмехнулся. Знал он эту дремоту: ксендз не спит, он размышляет. Это видно по нахмуренным бровям и сжатым губам.

Да, Мацкявичюс думал. Невеселые то были мысли. Он устал. Сегодня много пережил, многого наслушался и сам много говорил. Везде он говорит, не упускает случая: в костеле, на крестьянских сходках, в гостях. Сегодня слово — его оружие. Наступит время, когда в поддержку своего слова он пустит в ход иное оружие.