Повстанцы - [120]

— Панна Ядвига не жалеет, что нас навестила? — спрашивает Виктор.

— Напротив, я очень рада.

— Я прошлым летом тоже приезжал, а вас не было.

— А этим летом я заехала сюда по дороге домой, но не застала пана Виктора. Вообще, неудачный тогда был визит.

— Почему?

— Я уже сказала. А к тому же, наши родители не очень дружат.

Виктор видит, как затуманивается ее лицо. Причина ему известна, он и не старается это скрыть.

— Да. Но неужели мы должны отвечать за проступки отцов?

Ядвига на минутку задумывается:

— Отвечать, пожалуй, нет. Но исправлять их последствия.

— Согласен, — одобряет Виктор. — Я слышал, панна Ядвига успешно справляется с этой задачей, что меня весьма радует.

Она довольна, что Виктор ее понимает. Беседа переходит к воспоминаниям, впечатлениям от поездок. А вскоре внимание молодых людей привлекает оживленный разговор за угловым столиком.

Только что звучал голос Мацкявичюса, но что именно сказал ксендз, Виктор и Ядвига не расслышали. Теперь отозвался Сурвила, спокойно, не горячась, с чуть заметным оттенком иронии:

— Вы, ксендз, изволили совершенно правильно заметить, что мы, помещики, эгоисты и отстаиваем в первую очередь собственные экономические интересы, а отношения с крестьянами устанавливаем так, как нам представляется наиболее выгодным. Мне и некоторым другим эгоистам в нынешних условиях казалось особенно полезным для нашего хозяйства перевести крепостных с барщины на оброк, купить новейший инвентарь, нанять хороших работников, снимать богатые урожаи и использовать рынок в стране и за границей. Мы подсчитали, что шестьдесят, а иногда даже пятьдесят, сорок дней вольного труда заменяют сто дней барщины, а урожай с полей, обработанных наемным трудом, в два раза выше. Видите, господа, какова материальная разница, не говоря уже о моральном аспекте и соображениях гуманизма.

Мацкявичюс криво улыбнулся:

— Гуманизм по отношению к крепостным со стороны вашего сословия, — извините, пан Сурвила, не вас имею в виду — был весьма редкостным блюдом. В лучшем случае его заменяли сентиментальные вздохи для облегчения совести.

Сурвила ответил снисходительной усмешкой:

— Благодарю за откровенность, ксендз, что правда, то правда…

Добродушный Шилингас, почти все время молчавший, улучил повод вмешаться:

— Кое-кто, скажем, считает гуманным и сострадательным человеком и ионишкельского пана Карписа, который уже пятьдесят лет назад освободил без земли семь тысяч своих крепостных.

— Знаем, чем это кончилось, — перебил Дымша. — Некоторые из "осчастливленных", спасаясь от голодухи, арендовали у пана Карписа ту же землю, а другие чуть не задаром нанимались к нему работниками в поместье и на винокуренные заводы.

— Немало помещиков и царю петиции писали, чтобы всех крепостных отпустить на волю без земли, — добавил Кудревич.

— Правда, — подтвердил Сурвила. — Были и такие. Но я их не одобряю.

— Я тоже нет, — произнес Кудревич.

— И я, — повторил Шилингас.

Сурвила пояснил:

— Не стану говорить о справедливости, гуманизме, морали. Нет, прямой наш интерес и соображения безопасности требуют, чтобы у крестьян была земля. А то они нас так разнесут — ворон костей не соберет!

— Да, пан Сурвила, — согласился Мацкявичюс. — Крестьянам надо отдать землю, которую они обрабатывают. И притом безвозмездно, без всяких выкупов к повинностей. Крепостные за нее расплатились с лихвой!

Но Сурвила, спокойно улыбаясь, возразил:

— Помещики с этим не согласятся. И я тоже.

— И я, — подчеркнул Кудревич.

— И я, — как эхо вторил Шилингас.

Мацкявичюс косточками пальцев постучал по столу:

— Коли вы так рассуждаете, то не ждите от крестьян поддержки ваших замыслов.

Для Кудревича такой вывод не был неожиданностью.

— Знаю, ксендз. Я назначен мировым посредником. По роду своих обязанностей ознакомился с взаимоотношениями между крестьянами и помещиками. И должен сказать, панове, мы катимся к тому, что крестьянин и помещик станут смертельными врагами. Говорю "смертельными", ибо врагами они были все время. В борьбе, которая идет уже не со вчерашнего дня, в конце концов одержит верх крестьянин, ибо имя ему — легион. Провозглашенная царем реформа эту победу крестьян, а нашу гибель только отсрочит, но не устранит.

— Тем реформа нам и полезна, — заключил Сурвила.

— Стало быть, вы, господа, против восстания? — спросил Мацкявичюс.

Сурвила только руками развел:

— Видите ли, ксендз, восстание может идти по разным путям и преследовать разные цели. Вы вместе с крестьянами будете добиваться земельной реформы, дворяне — политических, государственных целей, которые опять же могут быть различными. Но для любой из этих целей непременная предпосылка — отделиться от Российской империи. Вот что нас объединяет. Откровенно говоря, я не верю, чтобы восстание теперь привело к этому. Вот почему я к восстанию не призываю. Но жизнь развертывается так, что оно наверно прорвется, даже и против нашей воли. Что ж?.. Выполню свой патриотический долг и поддержу восстание.

— Но вы не верите, что крестьянин добьется своей цели?

— Не верим, — признался Сурвила. — Восстание подготавливается и возглавляется дворянами и в лучшем случае достигнет только политического эффекта.