Повстанцы - [109]
— Вот видите, — торжествовал Юркевич. — Кроме того, полагаю, удастся переселить еще двоих: Вашкялиса и Якайтиса. Я разыскал в делах данные, что в 1851 году их назначили работниками на винокуренный завод поместья. Не знаю, сколько они там проработали. Скорее всего, только после закрытия завода в 1858 году вернулись в свои хозяйства, причем, вероятно, без вашей санкции.
Скродский пожал плечами:
— Совершенно не помню.
А Юркевич продолжал:
— Без сомнения, вернулись самовольно. Легко доказать, что Вашкялис и Якайтис в 1851 году освобождены без надела, работали на винокуренном по вольному найму, а посему не имеют прав на землю.
— Да, да, — согласился Скродский, уже теряя терпение. — Что там еще?
— Надел Бальсиса можем отнять на том основании, что сын его — мятежник, бежавший из поместья. Законы карают беглых. Таким образом, половину земель деревни имение заберет легально. А других прижмем так, что сами запросятся в другое место, хоть бы и в Забо-лотье.
— Отлично, пан Юркевич. Доведите дело до конца, а пока что — прервем. Хочу еще погулять, пока ночь не наступила.
Юрист, свертывая планы, не умолкал:
— Этим трем мужикам я пообещал больше, чем нужно, — и земли, и пастбищ, и леса. Ну, песков нам не жалко, а что касается выпаса и леса, это будет средством опутать их и привязать к имению. Я попрошу вас оказать мне доверие, милостивый пан, и не обману его.
Закончив утомительный разговор, Скродский взял тросточку и отправился в сад. Вечер был прохладный, ветреный. Солнце заходило большое и красное. На деревья парка с карканьем садилось воронье, где-то во дворе заржала лошадь. Вдруг у ограды парка звякнула коса. Видно, Пранцишкус пришел косить корм для коня. Все эти вечерние звуки раздражали Скродского. Суеверное настроение пробудилось в душе. Почувствовав дрожь, он вскоре вернулся в кабинет, позвонил Мотеюсу и приказал подать чаю и бутылку вина.
Катре узнала от Аготы, что отец с двумя другими односельчанами и Юркевичем пьянствуют у Пшемыцкого. Встревоженная этим, она никак не могла догадаться, что за дело свело их всех за чаркой. Ничего хорошего от такой выпивки Катре не ждала.
На другой день — было воскресенье — Катре вечером прибежала домой. Отыскала отца, спросила:
— Отец, ты был вчера в поместье? О чем там толковали у управителя? Говорят, угостили вас и выпить поднесли?
Но отец был злой, он сгреб картуз и, уходя, сердито отрезал:
— Не суй нос, куда не надобно! И держи язык за зубами. Другим про то — ни слова!
По дороге в поместье Катре заметила на Сташисовом дворе Марце.
— Марците, — окликнула ее, — что у вас слышно? Все ли здоровы?
Марце выбежала за калитку и, провожая Катре, тараторила:
— Ничего, все здоровы. Только отец вчера вечером вернулся будто не в себе. Мы с мамой почуяли, что он выпивши. Неужто в проклятой корчме побывал?
Марце перепугалась, узнав, что ее отец с Кедулисом и Бразисом бражничали в поместье. Не к добру такая попойка… Опять начнут соседи чураться Сташиса и обзывать продажным панским прихвостнем.
Несколько дней спустя уже все село Шиленай знало про хлебосольство управителя. Всяко гадали об этом соседи. Никто ничего точно не знал, но Сташиса, Кедулиса и Бразиса стали избегать.
В конце июля Винцасу удалось переправить брату весточку о том, что в Паневежисе устраивают праздник, на котором Пятрас сможет повидаться с Катрите. Недели две спустя Пятрас был в костеле, и ксендз после проповеди во всеуслышание объявил, что двенадцатого августа в Паневежисе будет торжественный праздник в память соединения Литвы и Польши. Будет молебен с проповедями, а потом общее гулянье крестьян и дворян в пригородном лесу с угощением, чтобы укрепить узы братства и равенства между всеми сословиями.
— Любимые братья во Христе, дворяне и селяне! — в заключение сказал ксендз. — Святая церковь, наша общая мать, благословляет эти торжества и желает, чтобы согласие и единение воцарились в сердцах всех ее сынов. А посему, кто только может, кому позволяет работа, отправляйтесь в Паневежис. Хозяева, к вам обращаюсь я.
Если ваш работник захочет присутствовать на этом празднике, отпустите его, пусть идет. Быть может, недалек тот день, когда дворяне, шляхта, пан и селянин, хозяин и работник выступят на борьбу за вольности церкви, веры и отчизны.
Большое впечатление произвели эти слова на прихожан. Выходя из костела, они подходили друг к другу, расспрашивали о невиданном празднике. Управители, дворовые, лакеи, кучера рассказывали деревенским, еще преувеличивая и приукрашивая, что слышали от господ. Лакей из одного поместья хвастался — к его панам приехал какой-то паныч из самой Варшавы, рассказывал страшные истории о варшавском кровопролитии, привез картинки, изображавшие расстрелянных людей и поломанное распятие. Барыня и паненка плакали, потом все господа оделись в черное. Но на паневежском празднике будет весело. Паны собрали денег на угощение и выпивку. А барыня с паненкой сшили новые платья.
Все слушали с любопытством, а особенно Адомелис. Вот это новость! И он решил во что бы то ни стало попасть в Паневежис. Заприметив в толпе Пятраса Бальсиса, Адомелис уцепился за него:
