Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [79]
Не все внимали таким словам: кто из лени, кто из равнодушия, а кроме того, имелись и вольнодумцы. С XII в. уже слышались их отдельные голоса, и адепты «древней философии», поклонники языческой мудрости, начинали говорить: «Что значит смерть? Примем то благо, что приходит к нам каждый день. А потом будь что будет! Смерть положит конец бою, и когда она придет, больше не останется ничего, ни тела, ни души»[345]. В том же веке епископ Иоанн Солсберийский назвал лекарей особенно подозрительными в причастности к этой материалистической ереси: он, мол, слышал, как они рассуждают о душе и ее свойствах, о теле и его воскрешении, о сотворении и развитии мира совсем в ином духе, чем велит религия[346]. Позже, в 1266 г., автор «Зерцала жизни и смерти»[347] отмечал, что многие считают душу простым дуновением ветра. И Филипп Новарский в это же время порицал тех, кого он называет «отчаявшимися», этих резонеров, которые «несут чушь» и насмехаются над религиозными вещами; которые критикуют дела Провидения; которые считают себя вправе рассуждать, что, дескать, то или это сделано худо и его следовало сделать иначе; которые спрашивают, почему Бог послал человека в мир жить с первого до последнего дня в страдании, труде и скорбях; которые отказываются принимать угрозу ада, которого Бог, по их словам, никогда бы создал; которые, наконец, отрицают воскрешение и существование в иной жизни, утверждая, что никогда не было и никогда не будет ничего, кроме существующего на этой земле.
Бессмысленно пытаться изучить этот дух противления религии, который несомненно имел определенное влияние на сферу морали, потому что невозможно определить, насколько он был распространен и сколько людей его усвоили. Лучше какое-то время послушать своеобразного персонажа, ведущего вольные речи, довольно удивительные для времени, которое считают эпохой почтительного и смиренного подчинения установленным принципам.
Один жонглер[348] якобы как-то встретил короля Англии, но ничуть не оробел. Король стал задавать ему вопросы; тот отвечал в шутливом тоне, посмеиваясь. Он описывает королю свое понимание жизни и осмеливается даже давать советы собеседнику. Он формулирует свое кредо и излагает философию, полностью идущую вразрез с тем, что общепринято. Конечно, было бы ошибкой воспринимать эту декларацию слишком всерьез. Цинизм, с которым жонглер реагирует на все установившиеся мнения, противореча им, — напускной. Он ерничает. Он хочет позабавить собеседника. Но способность шутить над чем угодно изобличает по меньшей мере дерзкий скептицизм, порой недалекий от богохульства. Послушаем этого весельчака.
«Я устроен так, — говорит он, — равно как и многие мои товарищи, что предпочитаю пить после еды, чем до нее.
И я не люблю есть у себя дома: это дорого и скудно. Я лучше угощусь в жилище достойного человека за три смешных слова, которые сказал ему, чем у себя за три су. Я никогда не покупаю дурной еды, когда мне рады даром предложить хорошую.
Мне не по душе судиться с бедняком: ведь если его и приговорят к штрафу, ему будет нечем его оплатить. Не по душе мне судиться и с богачом: ведь это может дорого обойтись мне. Точно так же я никогда не дерусь с тем, кто сильнее меня — это было бы безумием, ни с тем, кто слабее — это было бы низостью, ни с равным мне — ведь убью я или буду убитым, что мне с того толку. Ну дам я ему добрый пинок, а он мне в ответ четырнадцать.
Не люблю детей — ни больших, ни маленьких, ни средних. Маленький грязен, и его надо растить; большой желает воевать с отцом и матерью; средний слишком часто дома.
Я не покупаю птиц, чтобы сажать их в клетку и слушать летом их пение: я с удовольствием слушаю пение соседских и делаю это бесплатно.
Я больше не покупаю борзых, чтобы травить зайцев. Зайца вместе со шкуркой я могу купить за восемнадцать денье; если посчитать, во что мне обойдется борзая, самый завалящий заяц станет мне в двадцать су, к тому же меня возненавидят все владельцы кроличьих садков и все, на чьих землях я буду охотиться.
Меня часто спрашивают, почему я не экономлю. А зачем мне экономить? Пока я здоров, у меня будет достаточно денег; если я заболею, меня станет кормить моя болезнь. Сколько у вас есть, во столько вас и ценят; сколько вы сделаете добра, столько сделают и вам; но сколько вы сбережете, столько потеряете — ведь если дети у вас хорошие, им всегда будет довольно, а если дурные, то все, что вы им оставите, пойдет прахом.
Есть тринадцать видов низости, двадцать четыре вида хороших манер, четырнадцать способов судиться, тридцать пять способов болеть, семнадцать способов безумствовать, пятнадцать способов пьянствовать, тринадцать способов бриться, одиннадцать способов носить шелковую одежду, девять способов надевать перчатку. Я мог бы описать вам их все. Но есть двенадцать способов поститься, которые я хотел бы вам описать, и я вижу из них лишь два, которыми Бог будет доволен. Вам хорошо известно: если христианин постится, потому что болен, Бог не будет ему за это признателен. Когда он постится из скупости — это второй способ. Когда он постится, боясь растолстеть, — это третий. Когда он постится, чтобы в другой раз поесть лучше, — это четвертый. Когда он постится из тщеславия и напоказ — это пятый. Когда он постится из-за безденежья — это шестой. Когда он поставил свой обед вариться и, увидев, что к нему идут люди, которые ему не нравятся, прячет его, пока они не уйдут, — это седьмой. Когда он постится, ожидая прихода гостя, — это восьмой. Когда он постится, соблюдая диету, — это девятый. Когда он постится, потому что его принуждают, — это десятый. Эти десять видов поста никакой радости Богу не доставят. Но есть два, которые ему нравятся. Вот некто приготовил свой обед и спрашивает жену: "А кто сегодня с нами обедает?" — "Не знаю", — отвечает жена. "Так я пойду поищу гостей", — говорит муж. И прежде чем сесть за еду, он собирает приятную компанию. Вот прекрасный и хороший способ поститься. Другой же станет поститься, чтобы угодить Богу, боясь греха обжорства и пьянства. Он также весьма хорош.
