Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [42]

Трудно поверить, что эта обвинительная речь была рассчитана на то, чтобы ее принимали всерьез. По нескольким чертам, нарочито преувеличенным, похоже, что автор хотел подшутить над слушателями, доведя традиционную сатиру до абсурда. В общем, он написал пародию. Но сама его пародия как раз и говорит о том, что существовали общие места: если что-то долго повторять, даже в виде игры, даже по привычке, в это в конце концов поверят. Наш трувер в конечном счете зашел ненамного дальше, чем один куртуазный поэт его времени[185], который претендовал на морализаторство и, уверяя, что от виллана нельзя ожидать никакой верности и что его гордыня неисправима, негодовал на тех, кто замышляет вывести виллана из его положения. Ибо, говорил он, идти против природы и надеяться возвысить то, что ей было угодно унизить, — это безумие: вороне соколом не бывать.

Тем не менее то тут, то там встречаются кое-какие новеллы о вилланах, авторы которых не отказывают своим персонажам во всяких интеллектуальных и духовных достоинствах. Такова история о мужлане, душа которого после смерти поднялась на небо, не дожидаясь помощи ангела или беса; заметив архангела Михаила, который вел с собой избранную душу, она последовала за ним до райских врат. Святой Петр, приняв избранника, резко отказал виллану и в нелестных выражениях потребовал от него убираться. Но виллан не растерялся: «Добрый сеньор святой Петр, — сказал он, — Бог сильно обманулся, сделав вас сначала своим апостолом, а потом своим привратником, — вас, кто трижды от него отрекся». Вмешавшись, дерзкого одергивает святой Фома. «Фома, — сказал ему виллан, — тебе больно-то нечем гордиться, коль скоро ты не пожелал верить Богу прежде, чем вложишь персты в Его раны». А святому Павлу, который появился в свою очередь, он заявил: «Не вы ли, дон Павел Лысый, побили камнями святого Стефана, и не вам ли Боженька отвесил хорошую оплеуху?» Наконец строптивца вызывают на суд к Богу, и там он защищается следующим образом: «Господи, справедливость требует, чтобы я оказался здесь. Я никогда от тебя не отрекался, никогда в тебе не сомневался, никогда никого не убивал. На земле я жил честно: я давал бедным хлеб и приют, я согревал их, я одевал их. Когда я вижу, кого вознаграждают, я спрашиваю себя, правильно ли я делал. Во всяком случае, я умер, исповедовавшись и причастившись, а говорят, тем, кто так умирает, Бог дарует прощение». Суд признает его правоту[186].

Еще в одном фаблио суд оправдывает и другого виллана, пропустив его в рай, хотя лемех его плуга несколько раз и прошелся по бороздам соседского поля, более просторного, чем его собственное, — потому что он по крайней мере кое-как умел прочесть «Аве Мария». Когда же демоны запротестовали, поинтересовавшись, что подумают рыцари, дамы, клирики и священники, отправляющиеся в ад, если вонючий виллан, не знающий ни бельмеса, попадет в рай, ангелы ответили, что богатство и бедность, ученость и невежество значат мало: Бог внемлет простому человеку или простой женщине, взирающим на небеса от всего сердца, и больше ценит их краткую молитву, чем псалмы, которые день напролет распевают клирики при сомнительном дворе; а этот, хоть и жил в деревне, молился Богу с большим чувством, чем монах за аналоем[187].

В этих рассказах заметна некая попытка реабилитации — может быть, правда, не столько виллана в частности, сколько бедняков в целом. И нужно также отметить, что, когда один жонглер составил сборник «вилланских пословиц», — имевший столь большой успех, что различные продолжатели мало-помалу расширили его за счет новых находок в своих краях, — он преподнес его как некий кладезь мудрости. Книга «Вил-ланские пословицы» (Proverbes au vilain) — это набор строф, представляющих собой фрагменты и грани некоей непритязательной жизненной философии, строф, каждую из которых в качестве вывода заканчивает пословица, более или менее подходящая к данному случаю. А в других сборниках, соперничавших с этим, пословицы (часто придуманные самими авторами) в грубой форме выражают мораль, которая хоть и не безосновательна, но отличается цинизмом и противостоит морали «хорошего тона». Например, достойному человеку, который куртуазно заявит: «смелость — цвет всей чести» (fleur de tout honneur), виллан, как человек не охочий до ударов, возразит, что не любит «доблести, от которой помирают в болести» (la valeur dont on meurt à douleur)[188]. Но не всегда речи виллана отмечены такой вульгарностью. Философия первого сборника, который мы упоминали — в действительности философия не виллана, а скорее писателя, считающего нужным держаться ближе к народу, — отличается простодушием, снисходительна к простым людям и в частности к вилланам, по меньшей мере прощая им, пусть не оправдывая, неизбежную пошлость, терпеливую покорность (ведь «угрозы — еще далеко не копья», menaces ne sont mie lances) и умелую скрытность (ведь «кто хорошо затаился, тот и выиграл»); к беднякам, вынужденным хитрить, которые могут рассчитывать только на себя и поэтому тащат в дом сколько смогут, не брезгуя скудными доходами и долго торгуясь. Они никогда не дают в долг, ревностно окружают свой сад забором, никогда не жертвуют собой, даже ради своих, и держат свою семью в ежовых рукавицах, потому что не желают попадать к ней в рабство.