Повседневная жизнь старой русской гимназии - [108]

8 февраля

Отношения с VII классом за последнее время вошли в нормальную колею. Правда, как-то на днях семиклассницы, усердно болтавшие друг с другом, на мое замечание стали беззастенчиво отрицать, что они разговаривали, чем несколько рассердили меня; и когда одна из них, через некоторое время вторично замеченная в разговоре, не знала даже, о чем идет речь, я поставил ей единицу. Но это был все-таки частный случай. С целым же классом теперь восстановились прежние отношения. Этому до некоторой степени способствовал и реферат, читанный как раз семиклассницей. Потом оказалось, что референтка еще и поэтесса. Я брал альбом с ее стихами, нашел их весьма недурными. И теперь на ближайшем литературном утре другая семиклассница-декламаторша будет их читать. Потом оказалось, что нашлись в VII классе и еще поэтессы. Одна из них тоже обещала показать мне стихи. Все это, конечно, значительно сблизило нас. Не было, к счастью, ничего портящего отношения и в учебной работе.

Но зато теперь все больше и больше портятся у меня отношения с «моими детьми» — с VIII классом. Хотя они и раньше иногда вели себя в классе шумно и развязно, но я не сердился на них за это, хотя сам не раз слышал от классных дам и других коллег, что «мои дети» чересчур шумят и мешают заниматься. С неделю назад они, однако, довели свою развязность уже до непозволительных пределов и обидели меня. Говоря, по психологии, о чувстве любви, я отметил преобладание в нем иррационального элемента. Предполагая, что слово «иррациональный» многим известно (через несколько дней одна восьмиклассница оказалась не в состоянии объяснить даже слово «альтруистический»), я, по обыкновению, хотел записать его на доске. Но лишь только я взял мел, как ученицы подняли гвалт, шум и визг, крича, что не надо писать, что они и так знают. Пришлось положить мел и восстановить тишину; поступок же их я, несколько раздраженный им, назвал «довольно глупым». В перемену коллеги говорили мне насчет того, что восьмиклассницы мешали им заниматься, и удивлялись, что они так вели себя не одни, а при учителе. Но я никакого хода этому делу, конечно, не дал.

Прошло несколько дней. Восьмиклассницы, всецело занятые подготовкой к своему вечеру, стали заметно манкировать своими занятиями. Особенно сказывалось это на словесности. Надо было разбирать «Войну и мир». Но ученицы, видимо, или совсем не перечитали романа (заданного еще на святки), или только бегло просмотрели его. А потому даже с моей помощью дело шло очень туго. При разборе каких-то героев, я сказал, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, т<ак> к<ак> о них будет реферат. Наступило 6 февраля — день классной работы у моих словесниц. Я дал им тему, которая еще с осени была послана в округ: «Наташа и Соня». Девицы, видимо, не ожидали ее и остались несколько недовольны. Но никаких протестов мне не заявляли, и я, посадив к ним классную даму, сам ушел в другой класс. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время ко мне на урок влетела классная дама и сообщила, что словесницы отказались писать. Я не мог оставить из-за них свой урок и попросил позвать в VIII класс начальницу. Та потом рассказала мне, что ученицы заявили, будто бы я обманул их с темой, и они не знают, как на нее писать. Начальница успокоила их, рассказала кое-что на тему, и девицы начали писать. Оказалось, что они мои слова о том, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, относившиеся исключительно к устному разбору, поняли в том смысле, что и писать о них не будем, и потому к этой теме не готовились. Ученицы, видимо, дулись на меня, и когда я о чем-то спросил их, то едва удостоили меня ответом. Я же был обижен их выходкой, совершенно безосновательной, по моему мнению, а главное тем, что они назвали меня обманщиком.

В этот день урока словесности у них не было, и уже на следующий день, оставшись с одними словесницами, я указал им на полную неосновательность их забастовки и на оскорбительность их заявления, что я обманул их. Ученицы стали говорить, что они, значит, не так меня поняли. Другие говорили, что, хотя и знали, что говорится об устном разборе, но думали, что я не дам им писать о том, чего они еще не разобрали. Я указывал на неосновательность такого заключения, на легкость темы, с которой может справиться всякий, внимательно прочитавший роман. «Разве только слепой не заметит в «Войне и мире» Наташи; тему же о Соне они уже вовсе не имели никаких оснований не ждать, тем более что я на этот раз, вопреки обыкновению, заранее указал, что тема будет именно из «Войны и мира». Ученицы как будто согласились с моими доводами, но извиниться, конечно, и не подумали. Я был не столько рассержен, сколько обижен и опечален этим инцидентом. Урок шел страшно напряженно. Двое, правда, получили четверки. Но одна, живая и легкомысленная З-ва, отказалась от урока, по-детски мотивировав отказ тем, что якобы не слыхала, что было задано. Другая начала было читать стихотворение, но сбилась, остановилась и никак не могла прочитать его, хотя и утверждала, что знает. Не желая, чтобы не увидели в этом месть, я ни той, ни другой ничего не поставил. Думал, что это подействует на словесниц и примирит нас. Не тут-то было! Сегодня произошел инцидент уже и на общем (для всего класса) уроке — педагогике. В начале урока, когда я обратился за чем-то к некоторым словесницам, те отвечали подчеркнуто грубо и неприязненно. З-ва завязала с одной подругой оживленный разговор. А когда я остановил ее, она бесцеремонно заявила, что она не разговаривает. «Как Вам не стыдно лгать прямо в глаза!» — сказал я, возмущенный ее поведением. Несколько успокоившись после этого, я рассказал урок дальше. Время еще осталось. Надо было спрашивать. Но ученица, которая начала (довольно слабо) отвечать в тот раз, и которая ждала, что ее спросят, предусмотрительно вышла из класса. Спрошенная мной В-ва сразу же начала говоришь нелепости (смешала религиозное чувство с эстетическим и т.п.). Я был особенно недоволен из-за того, что в ту четверть, несмотря на слабые знания, поставил ей 3 в надежде, что она исправится. Пришлось посадить. Поискав в журнале, я вызвал Ч-ву, которая получила в начале четверти 3–, и которую я, как хорошую ученицу, хотел исправить. Она тоже начала путаться. Я, уже несколько раздраженный всем предыдущим, недовольно указал ей на это. Самолюбивая Ч-ва была, видимо, обижена, но продолжала отвечать. Инцидент разыгрался из-за такого пустяка, на который не стоило бы обращать и внимания. Отвечая о религиозном чувстве, Ч-ва употребила слово «благоговение», произнесши его (как послышалось мне) «благовление». Я переспросил.