Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - [190]

Можно было бы, конечно, пересказать эти правила своими словами, но как передашь в таком случае неповторимый канцелярский язык эпохи, а главное — стиль повседневной жизни? В этих правилах — вся соль, как говорил бюрократ Огурцов из «Карнавальной ночи». «Большое доверие» — вот что было главным тогда, а на самом деле — недоверие своим же гражданам, которых просто-таки боялись отпускать за границу. И не случайно была создана столь трудная система выезда, делая саму поездку вожделенной целью советских людей, превращая отказ в выезде в серьезное наказание. Хотя должно было быть все наоборот — именно разлука с родиной, пусть и на десять дней, как раз и должна была вызывать уныние у советских патриотов. Ан нет — слово «невыездной» в биографии того или иного деятеля советской культуры означало лишение его возможности посмотреть мир своими глазами, а не с помощью передачи «Сегодня в мире» и «Клуб кинопутешественников». Вот потому-то возмущенные обыватели и призвали не пускать Аллу Пугачеву за границу — пусть дома сидит, как все! И тем самым было признано, что пребывание в родных пенатах и есть суровое наказание звезды эстрады.

Как мы уже поняли, к выезду богемы за границу власти относились с повышенной бдительностью, ибо все эти певцы, актеры, писатели входили в так называемую группу риска. Это будто про них писались правила, особенно тот пункт, что касался лиц, склонных к употреблению спиртных напитков, случайным связям с лицами не только противоположного пола, азартным и прочим играм. Фильтрация выезжавшей богемы была вызвана и тем, что наиболее отважные из них периодически становились невозвращенцами. В основном это были люди, способные найти место под европейским и американским солнцем. Но если бы выезд был свободным, то желающих остаться на Западе было бы гораздо больше, вот для того-то еще в ноябре 1929 года и было принято постановление Президиума ЦИК СССР «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР». Невозвращение на родину приравнивалось к тяжкому преступлению, а сам невозвращенец объявлялся вне закона, что давало основание приговорить его к расстрелу, а имущество конфисковать. Постановление имело обратную силу, охватывая своим вниманием и тех, кто не вернулся в СССР до его принятия.

Богема побежала из России сразу же после Октября 1917 года — бежали наперегонки, без оглядки, и летом, и зимой, даже по льду Финского залива. Самым известным невозвращенцем 1920-х годов стал первый народный артист республики (что символично!) Федор Шаляпин, назначенный в 1918 году художественным руководителем бывшей императорской Мариинки. Отправившись в июле 1922 года на гастроли за границу, певец там и остался. Судя по всему, возвращаться он и не собирался.

Дело в том, что большевики сдуру еще в 1921 году выпустили его в Ревель — немножко попеть. Шаляпин вообще сомневался — дадут ли выехать? Скольких трудов ему стоило выклянчить разрешение на лечение его больной дочери в финском санатории. Но отпустили, естественно, одного, без семьи, только с аккомпаниатором и еще одним виолончелистом. Несмотря на то что заграницей тогдашняя столица Эстонии (бывшей Эстляндии, части Российской империи) стала совсем недавно, как же разительно она отличалась от любого советского города. Что поразило Шаляпина на первой же заграничной станции? Прежде всего хлеб, много хлеба и продуктов, которые можно было купить за деньги. В Совдепии-то от частной торговли отвыкли. Сразу же Шаляпин и его спутники принялись есть этот хлеб — вкусный, хорошо испеченный, не то что в пайке, с соломой. Ели за обе щеки, пока как следует не насытились.

Концерт в Ревеле прошел с феерическим успехом, Шаляпина принимали на ура. Министр иностранных дел Эстонии дал обед в честь певца — было с чем сравнивать, увы! Это вам не стучаться в закрытую дверь всяких там Зиновьевых и Троцких. Короче говоря, воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку. Побывав в буржуазном Ревеле всего лишь какую-то неделю, Федор Иванович сделал для себя следующие выводы: жизнь за рубежом куда лучше, чем об этом говорят в Москве и Петрограде (кто бы сомневался!), кроме того, «Советы не в очень большом почете у иностранцев; меня считают большевиком по злостным сплетням и потому, что я приехал из России, где живу и продолжаю жить под большевистским режимом; песни мои все-таки приняты были хорошо». Все это вселило уверенность в Шаляпина, что жить и работать там он вполне сможет, если удастся, конечно, еще раз вырваться. А как радовалась семья артиста, в подарок которой он привез чемодан с продуктами, благодаря чему на завтрак стали заваривать настоящий английский чай, а не советский морковный. Из муки напекли много вкусного хлеба и лепешек.

Через некоторое время Шаляпину поступило приглашение от некоего американского импресарио. Само собой, письмо пришло не по почте, его передали от Луначарского, соизволившего его довести до сведения певца. Так будет и в дальнейшем: все приглашения о гастролях на Западе будут сначала приходить в Госконцерт, Министерство культуры СССР, а там уже за артистов будут решать — ехать им или нет. Порой многие и не догадывались, что их выступлений ждут за границей. Но в этот раз все вышло как по маслу. Луначарский, видимо, не предполагал, что Шаляпин решится ехать в Америку, и потому назвал импресарио чудаком. А этот чудак, между прочим, — Соломон Юрок, он же Соломон Израилевич Гурков, уроженец Черниговщины.