Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - [174]

Судя по байкам, которые Тимофеич травил всю последующую жизнь, он дневал и ночевал в парке Горького, где в течение фестиваля работала творческая международная мастерская-студия. Когда его перестали пускать в ее пределы, он совал под нос дружинникам сигаретную пачку, напоминавшую пропуск, и все равно туда просачивался. Общий язык он нашел с американскими художниками, сравнившими его опять же с Поллоком. Свои же, из Суриковки, едва не побили Зверева за его манеру рисовать. А еще некий финансовый воротила из Бразилии (и как он только попал на фестиваль «демократической» молодежи?!) соблазнял Зверева безбрежными перспективами мирового признания в случае, если он решится покинуть родину. Но никакие миллионы не могли заставить его порвать с социалистической отчизной и променять родные Сокольники на нью-йоркский Центральный парк. Плохо они там знают русских художников — «Летят перелетные птицы, но я не хочу улетать!». Зверев все-таки родился советским человеком, им и остался.

Если Пикассо пережил розовый и голубой периоды в своем творчестве, топил печку своими работами (за Зверева это делала мать, полагая, что сын занимается ерундой), то в жизни Зверева это время Костаки обозначил как мраморный период: «Художника не сильно волновали “чистые” цвета, и смешивал он акварели не на палитре, а в блюдце, где краски, перемешиваясь друг с другом, образовывали привлекательную поверхность, похожую на мрамор. Напрочь отсутствовали чисто красные, голубые и желтые цвета, а из-под кисти спонтанных штрихов Зверева проглядывала сияющая коллекция драгоценных камней. Альтернативой служил громадный металлический таз для кипячения воды с кистью, которая постоянно плавала в нем; кисть макалась поочередно в разные слои гуаши. Скорость мазков кисти перемежалась и напоминала палочки в руках барабанщика; капли гуаши разлетались вокруг, забрызгивая обои. Пришлось поставить фанерные перегородки с трех сторон стола. Когда высыхала гуашь и в портрете угадывался образ модели, трудно было представить, что портрет был создан подобным образом».

Совсем скоро после фестиваля имя Зверева стало известно и небожителям, столпам соцреализма, главный из которых — четырежды сталинский лауреат Александр Герасимов — удостоил этого отщепенцаабстракциониста большой чести — упомянул на каком-то собрании, уподобив отрезанному ломтю советского искусства. Еще бы — куда Герасимову до Зверева, попробуй-ка, напиши картину «Сталин у гроба Жданова» творогом или присыпь голову вождя пеплом на полотне «Сталин и Ворошилов в Кремле»! Четырежды несвободный Герасимов (кстати, почти земляк Зверева — тамбовский уроженец) сразу учуял, чем пахнет подобное искусство, сделав ему невольно хорошую рекламу. Даже те, кто до этого не знал Зверева, теперь поверили в его существование: «Пожалуй, хороший художник!»

Зверев имя Герасимова узнал еще в детстве — намалеванные им многочисленные изображения Сталина подавались как эталонные, а святой лик вождя, как мы помним из автобиографии нашего героя, заинтересовал Толю еще «на пятом году» жизни. Уже позже на уроках в ремесленном училище будущим малярам демонстрировали статью из журнала «Огонек» за май 1949 года, в которой Герасимов разоблачал современное западное искусство и его «…идеи воинствующего империализма с его расовой ненавистью, жаждой мирового господства, космополитизмом, зоологическим человеконенавистничеством, отрицанием культуры, науки и подлинного реалистического искусства». Но не этот бред заинтересовал тогда Зверева, а репродукции тех самых образцов «космополитизма» и «воинствующего империализма», в том числе картин Сальвадора Дали. А ведь Герасимов сам когда-то учился у Коровина и Валентина Серова.

Немухин рассказывал: «Шли 50-е годы, уже после смерти Сталина. На Кузнецком Мосту была выставка художников. И вот, я помню, мы побежали туда смотреть: “Ты видел работу Гончарова, какой там синий цвет!” Андрей Гончаров написал картину на театральный сюжет: Риголетто сидит, рядом с ним мешок с телом его убитой герцогом дочери, и он такой лохматый, седой, в руках держит свою шутовскую погремушку, а задник написан чистым ультрамарином. Тогда увидеть на выставке такой ультрамарин было событием — почти Матисс. И вот приехал на выставку сам Александр Герасимов, президент академии, главное лицо в искусстве, приехал со всей свитой, в полушубке на горностаевом меху. Снимает шапку, в зубах у него трубка. И сразу увидел эту картину. Спрашивает: “Кто это?” Ну ему говорят, да тут и сам Гончаров стоит, волнуется. Герасимов смотрел на нее долго, а потом, ничего не объясняя, говорит: “Милый, сними картинку, сними ее, сними…” Ну, все зашикали, сразу бросились на этого несчастного Гончарова. Я присутствовал при этом и видел, как Гончаров стал сам искать эту лестницу…»

Но вскоре лестницу пришлось искать самому Герасимову: в конце 1950-х годов его стали задвигать от греха подальше, лишив поста президента Академии художеств СССР. Его гигантские картины отправились в запасники, а иные в костер. Легенда гласит, что Хрущев распорядился собрать вместе и сжечь многочисленные портреты Сталина, а когда Герасимов посмел назвать это варварством, отец «оттепели» поставил его на место: «Варварство — это когда против искусства, а это никакое не искусство, нам такое не нужно». Звезда Герасимова закатилась, можно сказать, отправилась туда, где и взошла — в родной Мичуринск, где и по сей день работает его мемориальный музей. Даже странно, что после этого несколько поколений советских школьников писали изложения по его хрестоматийной картине «Мокрая терраса», репродукция которой неизменно публиковалась в учебниках русского языка. Примечательно, что первая выставка Герасимова после смерти Сталина состоялась в 2016 году, и не в Третьяковской галерее (постеснялись!), а в Историческом музее. Открыл ее министр культуры РФ, а директор музея товарищ Левыкин сравнил Герасимова с Веласкесом. Спасибо, что не со Зверевым.