Повседневная жизнь советских писателей, 1930—1950-е годы - [65]

Пью за здравие Трехгорки.

Эй, жена, задвинь-ка шторки,

Нас увидят, может быть.

Алексей Максимыч Горький

Приказали дома пить.

П. Васильев^[442]

Борьбу за безупречный моральный облик советского писателя начал М. Горький: «Мой долг старого литератора, всецело преданного великому делу пролетариата, — охранять литературу Советов от засорения фокусниками слова, хулиганами, халтурщиками и вообще паразитами»^[443]. Он полагал, что не только творчество писателя, но и его личность, образ жизни могут и должны служить примером для читателей. Еще в 1930 году, создавая журнал «Литературная учеба», Горький думал о специальном отделе в нем, посвященном этике литератора. «Нам необходимо, — писал он своему заместителю А. Камегулову, — ввести этот отдел, в нем будем бить „богему“, трепать уши хулиганам и литературным налетчикам»^[444].

После создания Союза советских писателей к нему перешли благородные, но не всегда благодарные функции блюстителя морального облика литераторов. Как правило, на практике это чаще выражалось в кампаниях, объектом которых становился кто-то из писателей.

Вначале «спасали» П. Васильева. Вдова поэта Е. Вялова вспоминала: «Павел Васильев легко наживал себе врагов… Непосредственность, открытость и горячность его натуры не могли ужиться с отрицательными сторонами бытовавшей тогда групповщины, с ее подсиживаниями, демагогией и т. п. Скандалы и даже „хулиганство“, о которых стали поговаривать, были пусть слепым, во многом неправильным, но все же протестом против той литературной среды, в которой он оказался… Слухи раздували, выдумывали невероятные подробности. Одним словом, все эти истории докатились до А. М. Горького, вызвав его достаточно широко известную статью»^[445].

Статья Горького называлась «Литературные забавы». В ней уже обозначены будущие политические обвинения в адрес молодого поэта: «…От хулиганства до фашизма расстояние „короче воробьиного носа“»^[446].

П. Васильев написал ответное письмо, в котором выражал искреннее раскаяние: «Советская общественность не раз предостерегала меня от хулиганства и дебоширства, которое я „великодушно“ прощал себе. Но только ваша статья заставила меня очухаться и взглянуть на свой быт не сквозь розовые очки самовлюбленности, а так, как полагается — вдумчиво и серьезно». Он признал, что его поведение оказывало отрицательное влияние на молодых писателей, которые брали за образец его поведение. Он заверил, что никогда не был врагом советской власти. И уже тогда поэт понял, что «позорная кличка „политический враг“ является для меня моей литературной смертью». Письмо было опубликовано 12 июля 1934 года в «Литературной газете».

Там же М. Горький опубликовал ответ на это покаянное письмо. В нем он подчеркивал, что Васильев обладает недюжинным талантом, этот талант нуждается в воспитании, после которого его обладатель войдет «в советскую литературу как большой и своеобразный поэт». Несмотря на признание таланта поэта, М. Горький был далек от его эстетики и мировоззрения: «П. Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии — неонародническое настроение — или: течение — созданное Клычковым — Клюевым — Есениным, оно становится все заметней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и — в конце концов — ведет к фашизму»^[447].

Надо сказать, что, по утверждению друга Васильева Д. Мечика, за семь лет до описываемых событий он не был склонен к пьянству и дебошам: «Мы встречались десятки раз с Павлом, и ни разу не было рядом с нами ни капли хмельного, никогда не возникало желания выпить или хотя бы вести разговор на эту тему. По всей вероятности, в дальнейшем в его поведении сказалась неудержимость характера человека, попавшего в определенные обстоятельства и среду»^[448].

Не только поведение П. Васильева не вписывалось в систему ценностей, которую пропагандировала власть, его творчество было также чуждо ей. Но в начале тридцатых годов еще никто не осмеливался публично отрицать наличие значительного и своеобразного таланта у этого молодого поэта, к тому же власти не теряли надежду «перевоспитать» его. 3 апреля 1933 года в редакции «Нового мира» состоялся вечер, посвященный творчеству П. Васильева, однако отрывки из его стенограммы были опубликованы лишь в июне 1934 года. Естественно, это не было случайностью: вокруг поэта начали шуметь страсти, и редакция посчитала своим долгом принять участие в развернутой, похожей на травлю, кампании. На вечере были высказаны различные точки зрения по поводу творчества поэта, но журнал опубликовал лишь те выступления, в которых так или иначе говорилось о его антисоветском характере. «…Можно, конечно, сказать Васильеву — отмечал К. Зелинский, — что он талантлив, что поэма его [имеется в виду „Соляной бунт“] интересна… Я думаю, что нам сегодня нужно попытаться (и для него, и для себя) разобраться по существу, что же его поэзия в целом собой представляет. Поэзия Васильева очень органична, не только по своей тематике, но и в своих образах и по материалу. Если искать, что же стоит за этой поэзией, то чувствуешь, что за ней стоит богатая казацкая деревня, богатый сибирский кулак». Далее критик сравнил П. Васильева с С. Есениным. Безусловно, такое сравнение, сделанное в наше время, польстило бы любому молодому поэту, но в те времена подобные аналогии таили опасность и могли привести к печальным последствиям. «Говорят, Васильев крестьянский поэт, что он упирается корнями в сказку, в песню, в народные представления и т. д… Есенин тоже корнями уходил в „крестьянскую толщу“, но Есенин был упадочным поэтом, Васильев не упадочен. Это — поэт большого оптимистического напора, и с этой стороны он может подходить к нам… Можно ли сказать, что это наш оптимизм — оптимизм пролетарской страны?…Я думаю, что это оптимизм образного порядка, который идет от восхищения перед „сытой деревней“ с лебедиными подушками, грудастыми бабами и коваными сундуками». В итоге критик приходит к такому мнению: «…В нашей стране для такой поэзии нет будущего»