Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - [109]
Теперь войско каждый день совершало длинные переходы, причем воины несли за плечами тяжелую поклажу и провизию на несколько дней. Садиться на мулов Сципион запрещал.
— Какая польза на войне от человека, который не умеет даже ходить! — говорил он (App. Hiber., 85).
«Воины приучались терпеть и голод, и дожди, переходить вброд реки, причем император все время пробирал трусливых и вялых» (Frontin., IV, 1, 1). «Он проходил все ближайшие долины и каждый день приказывал ставить лагерь и разрушать его, выкапывать очень большие рвы и засыпать их, строить очень высокие стены и сносить их, и сам от зари до вечера надзирал за всем». Раньше, при прежних вождях, войско шло свободным строем и часто разбредалось в разные стороны. Сейчас их строили в каре и «никто не смел менять назначенного ему места в строю». Сципион все время объезжал войско, зорко следил за всем, и воины трепетали от его взгляда. «Он приказывал всадникам спешиться и больных сажал на их место, а лишнюю поклажу перекладывал с мулов на пехотинцев. Когда воины разбивали лагерь, передовой отряд для этого прямо с пути должен был становиться вокруг вала, второй — объезжать кругом это место. Все остальные распределяли между собой работу: одним было приказано копать рвы, другим — сооружать стену, третьим — ставить палатки. Количество времени для этих работ было строго распределено» (App. Hiber., 86).
Теперь воины, покрытые грязью, часами рыли рвы. Сципион, глядя на них, говорил:
— Пусть они измажутся в грязи, если не желали забрызгаться кровью врагов! (Veget., 3,10).
Войско изменилось на глазах. Оно стало дисциплинированно, послушно и как огня боялось своего императора. Он появлялся перед ними суровый, спокойный, закутанный в черный плащ, — он говорил, что носит траур из-за позора войска (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 16). Вскоре они стали бояться его насмешек еще более, чем угроз. Лагерем они стояли уже давно, и, при необыкновенной любви римлян к воде, естественно, что они построили баню. В бане они расположились со всеми удобствами: завели специальных служителей, которые помогали им мыться и натирали маслом. Сципион поднял их на смех и спрашивал, разве они ослы, у них нет рук и им нужны чистильщики (Plut. Ibid.; App. Hiber. 85). Сам он отвергал все удобства: ел простой хлеб и носил грубый плащ. Даже оружие его, оружие, которым воин так гордится и стремится его украсить, даже оно было просто и удобно. Когда кто-то похвастался перед ним красивым щитом, он сказал:
— Римлянин должен полагаться на правую, а не на левую руку (Ael. Var., XI, 9; Frontin., IV, 1,5; Plut. Ibid.).
Но особенно всем запомнился случай с Гаем Меммием. Это тот самый пылкий трибун, который 23 года спустя возглавил римскую демократию (111 г. до н. э.). Тот, кто прочтет описание тех волнующих событий у Саллюстия, навсегда сохранит в своем сердце образ этого несгибаемого революционера и пламенного демократа, который один поднялся на борьбу с лживой, продажной знатью, метал на ее голову громы и молнии и яро прославлял вольность. Но когда после этого мы обращаемся к Цицерону, то с изумлением встречаем на его страницах совсем другого Меммия. В доме Красса Оратора о нем не могли говорить без улыбки. Сам Красс однажды заметил об этом пылком патриоте:
— Так велик кажется самому себе Меммий, что, спускаясь на Форум, наклоняет голову, чтобы пройти под Фабиевой аркой (Cic. De or., II, 267).
Он же однажды с самым серьезным видом рассказывал, что он, Красс, раз приехал в один провинциальный городок и, прогуливаясь по улицам, с удивлением увидел, что на всех стенах написаны пять букв — LLLMM. Заинтригованный этой загадочной надписью, он стал расспрашивать, что значат эти буквы. И ему объяснили, что Меммий недавно подрался из-за какой-то бабенки с неким Ларгом и очень доблестно покусал его. Буквы как раз и напоминают о подвиге смелого трибуна и означают: «Кусучий Меммий гложет локоть Лага»[145].
— Анекдот остроумный, но выдуманный тобой с начала и до конца, — с улыбкой замечает по этому поводу Крассу его собеседник (Cic. De or., II, 240).
Но этого довольно. Сейчас же перед нами встает образ мелкого, ничтожного, спесивого демагога, уличного горлана и драчуна, вроде аристофановского колбасника, который, однако, полон бешеного самолюбия и злобы. Все удивительное благородство этого демократа, все его филиппики против развратной знати разом уничтожены в наших глазах. И когда мы узнаем, что сам Цицерон характеризует его как оратора весьма посредственного, но имеющего особый дар очернять людей, почему он и считался опаснейшим обвинителем, это добавляет последние штрихи к этому весьма нелестному образу
