Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [117]

Вот и сейчас стоит он передо мной как живой. Высокий, плотный, представительный, крепкий мужчина. Тем горше выносить утрату таких людей. Сколько горячих часов проведено вместе с ним за преферансом, биллиардом, городками, вкусным и обильным столом, роялем, патефоном, в театре, в разных городах СССР на соревнованиях по городкам (Москва, Харьков, Сталино, Сестрорецк, Ленинград и др.).

И вот теперь я не встречусь с ним на такой широкой базе. Диапазон наших взаимоотношений был слишком широк, и потому так тяжело мне переносить потерю такого человека. Пусть покоится твое тело, друг мой, безмятежно и спокойно. Твои стремления в области той же физкультуры будут осуществлены.

На первой же встрече с нашими общими друзьями подыму бокал за твое хорошее прошлое, и память о тебе будет долго жить в наших сердцах. Вечный покой тебе. Не исключена возможность, что еще многие из той орбиты найдут себе место рядом с Мишей.

Тяжело. О, как тяжело. Так томительно щемит сердце. Надежда на время, которое излечивает и более глубокие раны.

В связи со смертью Миши вспомнил товарищей по физкультурной деятельности, чьи фамилии со временем подзабыл. Память в последнее время подкачала на почве голодной жизни. Горькой будет возможная встреча, ибо каждый из нас узнает о трагической судьбе некоторых общих знакомых. Но она вместе с тем будет радостной, ибо уцелевшие в пекле войны (особенно ленинградцы) соберутся на праздник победы над злейшим и коварным врагом.

16/II-[19]42 г[ода]

‹…› Дни пошли радостнее, т. к. после хлебной прибавки стали выдавать продукты по февральской норме, в том числе: крупа – 1000 г, сахар – 300 г, мясо – 450 г. Ждем теперь масла. Теперь почти каждый день после ночного выпуска последних известий объявляют распоряжение Ленгорисполкома об очередной выдаче продуктов. Народ воспрянул. Остальное же осталось по-старому. Те, которым «суждено» умереть, совершают свой последний рейс на кладбище, а то и просто в щель. На днях наш директор рассказывал, что в домохозяйстве, к которому он прикреплен для наведения в нем санитарного порядка, ‹…› во двор с верхнего этажа был сброшен труп, на который затем жители сливали нечистоты. Осматривая хозяйство, он натолкнулся на труп в прачечной.

Артиллерийский обстрел снова усилился. Вчера интенсивно обстреливали Дзержинский район на участке ул. Чайковского, нанеся большие потери. Вот и сейчас (17:30) слышен грохот разрывов в восточном направлении.

День сегодня по-весеннему теплый, такой радостный, но омрачаемый покойниками и обстрелом. Небо чистое, бирюзовое. Солнце уже стоит выше над горизонтом и успевает растопить часть снега, отчего образуются на застрехах большие сосульки. С утра над городом патрулировали несколько самолетов.

На днях узнал от Сахацкого, что Мартынов (наш быв. юрист) с работы домой не возвращался. Считают его погибшим, и это правильно, т. к. он и в мирное-то время был страшно худым, а теперь, на II категории, и подавно. А если учесть его приятельские отношения с алкоголем, то смерть его станет вполне понятной. Жалеть его, пожалуй, будет некому, т. к. даже родителям он был обузой. Однако истины ради должен сказать в его пользу пару слов. Был он умным самородком с подвижным светлым умом, искренний, товарищеский. Прямой в своих мыслях и действиях. Враг подхалимства и бюрократизма. Эти его черты светлой полосой легли в моей памяти, воскрешая те короткие минуты, которые я провел с ним в приятных встречах.

Вчера имел «удовольствие» присутствовать в комнате начальника] штаба ПВО Де-ва, у которого были три девушки, забавлявшиеся патефоном. Одну из них я раньше видел, а две других совершенно незнакомы. Они, надо полагать, работают в системе общественного питания или торговли, т. к. имеют совершено нормальный, «довоенный» вид: пышные груди, румяные щеки, поблескивающие глаза, задорные улыбки и кокетливые подбровные взгляды.

Они, как оазис в иссохшей пустыне, пробуждают мужскую жажду и сами, казалось бы, не прочь получить ласку здорового мужчины. Их видимое благополучие остро контрастирует с состоянием многих других ленинградских девушек, имеющих такие же права на эту свежесть и привлекательность, но сохнущих и умирающих с голода. Это еще более усугубляется мыслью о том, что их румяные щеки и пышные груди расцветают как раз за счет других, у которых бледные щеки, дряблые груди и потускневшие глаза.

Смотрел я на них и негодовал.

«Мерзавки, – думал я про себя, – вы тут готовы танцевать, обниматься, а тут же рядом за стеной умирающая мать с детьми, не могущая поддержать их дыхание».

И так неприятно мне стало, что я поспешил ретироваться из этого общества. Они, конечно, даже не думают об этом, считая все это нормальным явлением. Какой парадокс. Одни умирают с голода, другие от осколков снарядов и взрывной волны, а третьи гибким станом своим вызывают вожделение упитанных мужчин типа Де-ва.

Другая картинка. Фронт в городе, а за столом одного дома компания азартно дуется в преферанс, забывая о ежеминутном дыхании смерти над их головами.

Но обвинять их нельзя, не потому, конечно, что сам я лично член этой компании, а потому что слишком много остается свободного времени. ‹…› Не наша вина, а общая беда, возникшая в результате осады города немцами.