Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - [170]

То, что таборные певицы неуступчивы, было общеизвестно. Самые необузданные кутилы и женолюбцы всегда знали, что цыганки — это для души, а для плоти следует либо снимать трактирную «мамзельку», либо ехать с собственной подружкой. Для табора видимая и общеизвестная труднодоступность певиц была капиталом, приносившим весьма и весьма серьезные дивиденды. Чем больше распалялся поклонник, тем на большие жертвы он шел, — и денежки летели под ноги прелестницам без счета. Если страсть и настойчивость обожателя подкреплялись его высокой платежеспособностью, ему могли предложить выкупить певицу. Стоило это удовольствие от 10 до 50 тысяч рублей (армейский офицер в те же годы получал 1200 рублей жалованья в год). В глазах соплеменников подобный союз тогда обретал черты временного брака, который, впрочем, имел все шансы превратиться в постоянный (на таборной певице был женат, между прочим, знаменитый московский оригинал граф Федор Толстой-Американец). Даже если в дальнейшем связь прерывалась, бывшую примадонну обязательно хорошо обеспечивали — чаще всего подыскивали мужа, давали приличное приданое, покупали дом и записывали в купеческое сословие. В хор такая цыганка больше никогда не возвращалась.

Конечно, в жизни цыганских хоров случалось всякое, но в целом репутация у них была вполне достойная, и благодаря этой репутации считалось вполне приличным приглашать «чавал» в Благородное собрание и в семейные дома — к Аксаковым, Елагиным, Павловым, князьям Вяземским. Более того, еще во времена Пушкина, когда очень четко себе представляли, что годится «для дам», а что нет, женщины-аристократки, разумеется, не всякие, а претендующие на артистизм, иногда ездили в Грузины к цыганам, и это считалось немного эксцентричным, но вполне в рамках приличия. Гостьями соколовского хора были, к примеру, княгиня Зинаида Волконская и поэтесса графиня Евдокия Ростопчина. Привозили в соколовский хор и знаменитую в свое время итальянскую певицу Анжелику Каталани, которая так пленилась пением таборной примадонны «Стешки» (Степаниды Солдатовой), что тут же сняла с себя и подарила ей драгоценную шаль, которую сама когда-то получила от римского папы в знак восхищения.

Вот за этим-то цыганским пением московские кутилы и прожигатели жизни чаще всего и ездили в Петровский парк.

Большинство московских увеселительных садов были очень недолговечны, и содержатели их часто и быстро разорялись. Тот же Сакс оказался в конце концов в долговой тюрьме, где вскоре умер. Сад Н. А. Разметнова кое-как продержался около десяти лет, а потом прогорел, причем содержатель понес убытки почти в полмиллиона. Но на место разорившихся садов тут же приходили новые.

Устраивались сады преимущественно в районах гуляний — в тех же Сокольниках, где до наших дней сохранилось театральное здание одного из здешних увеселительных садов — «Тиволи», популярного в 1880–1890-е годы (вход в него стоил 30 копеек). Чуть раньше в дальней части парка имелся увеселительный сад Брауна, в котором в 1865 году принимали с музыкой и фейерверком американскую делегацию. Главной приманкой здесь был рассказчик комических народных сцен Орест Федорович Горбунов (брат и подражатель знаменитого И. Ф. Горбунова, родоначальника этого жанра).

Позднее недалеко от Круга, в «простонародной» части гулянья был устроен очень специфический сад «Эсперанца», более известный среди завсегдатаев, как «Испиранец». Вход здесь не превышал пятиалтынного, а для нижних чинов составлял и вовсе 8 копеек, но значительная часть посетителей попадала внутрь за гораздо более символическую плату и самым оригинальным способом. Дело в том, что среди сокольнических фабричных составилось несколько «бригад», предлагавших всем желающим свои услуги по доставке в сад всего за 3 копейки. Решившегося «клиента» ребята брали за руки и за ноги и… перебрасывали через ограду. Ничего, трава в этом месте росла густая и мягкая, и потребитель в целом оставался доволен услугой, а особенно получившейся экономией. Выгаданные деньги можно было с пользой и удовольствием потратить в буфете, где всегда толпились жаждущие, а потом посмотреть и представление, которое было целиком приноровлено к вкусу клиентуры: «1. Канатоходец Егорка Шелапут будет ходить по канату с горячим самоваром на голове без баланца; 2. Плясун русских плясок Федя Удалой; 3. Григорий Колчан — бас из Павловского Посаду; 4. Шпагоглотатель и фокусник Ариготти, ест горящую паклю и запивает смолой; 5. Ондрюшка и Митродора споют деревенские песни с пляской, Чакрыгин на тальянке будет подыгрывать; 6. „Апельсины, лимоны хороши“ споет Лазарев, дискант от Мартынова; 7. На балалайке сыграет Феоктистов; 8. Хор из 18 человек „Русское раздолье“ будет петь и плясать». Как и прочие сады, просуществовал «Испиранец» недолго: его содержатель, некто Колгунов, погиб, разнимая очередную пьяную драку.

Увеселительные сады бывали не только в пригородах, но и в самом городе. В 1830–1840-х годах был широко известен частный сад Асташевского, находившийся совсем радом с Тверским бульваром и работавший каждый день. По описанию современника, «…против самой средины Тверского бульвара, на правой руке, ежели идти от Тверских ворот, есть два белые дома: балконы с золотыми перилами; на воротах почернелые львы; за двором сад; в саду музыка, и песни, и народ». Место было замечательно изрядной запущенностью и чрезвычайным множеством всевозможных диковин и чудес, размещенных на очень маленькой территории, густо, плотно, чуть ли не друг у друга на голове. Здесь были и редкие деревья и кустарники, и цветники, затоптанные полянки, и тинистый и пахучий пруд с лебедями, утками и яликами, и зверинец с попугаями, орлами, американскими воронами и обезьянами («все смотрят из любопытства увидеть какую-нибудь жар-птицу, и ничего не видят, кроме того, что никто не прибирается»), медведь на цепи, палатка с камерой-обскурой, рядом пещера, в которой сидел маг и предсказывал судьбу. Еще был механический мужик, который рубил дрова, две будки у ворот с солдатами из папье-маше. «В деревянной палатке, раскрашенной под холстину, на пыльных креслах сидят цыганки и поют „раздражительными“ голосами „ты не поверишь“… Готическая башня, вышиной в полторы сажени, смотрит с высоты своего величия на все проказы света и как будто смеется, зевая своим разбитым окном… Есть темная аллея, на конце которой находится панорама. Никто не может сказать, вышедши оттуда, что он видел, говорят только, что хорошо. В гроте лежит мертвый пустынник… В темном углу стоит китайский мандарин или Далай-Лама, не знаю порядочно. На нем платье шито стеклярусом; в комнате два зеркала; от этого кажется, что три Далай-Ламы… Есть и качели, но в этом саду гораздо приятнее качаться на стуле, потому что в лодке провалилось дно… Здесь позволено курить всякие сигары; точно так же, как являться во всяком костюме… Что не могла дать природа, исполнило искусство: на трех досках нарисован вид каскада, с разрушительными своими последствиями: т. е. вырванными деревьями, с брызгами и чуть ли не с радугой»