Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения - [98]

В Кане университетская реформа 1521 года запретила танцы и прочие буйные увеселения. Зато в 1527 году адвокат Жан Лемерсье по примеру Руана пригласил поэтов участвовать в творческом конкурсе по случаю очередного «Праздника нормандцев», начиная с XII века отмечавшегося 8 декабря в городах этой провинции, и с тех пор он проводился при университете вплоть до Великой французской революции.

Школяры из Кана, чувствовавшие в себе пристрастие к Мельпомене, ставили комедии Плавта. Но в 1579 году король Генрих III, находившийся в Блуа, запретил студентам «разыгрывать фарсы, комедии, трагедии, фаблио и сатиры, сцены на латыни и на французском языке, содержащие похоть, брань, божбу и прочие возмутительные вещи в отношении властей и частных лиц, под страхом тюремного заключения и телесных наказаний». Кроме того, школярам было запрещено посещать залы для игры в мяч и кабаре. Канская молодежь стала проводить досуг, состязаясь в борьбе, плавании, стрельбе из лука, прыжках и музыке.

Труппы бродячих актеров выступали в залах для игры в мяч, имевшихся в каждом мало-мальски приличном французском городе. Сэр Роберт Даллингтон, опубликовавший в 1604 году в Англии «Впечатление о Франции», был поражен повальным увлечением французов спортивными играми, которые его соотечественники считали пустой тратой времени: «Французы рождаются с ракеткой в руке… Эта страна усеяна залами для игры в мяч, которых больше, чем церквей, а игроки многочисленнее, чем любители пива в Англии». В Париже в то время было не меньше 1800 залов и открытых площадок для игры в мяч, а в Монпелье — всего семь. Почему же студентам запрещали их посещать?

Еще 22 января 1397 года парижский прево возобновил запрет на игру в мяч, на который игроки в очередной раз не обратили никакого внимания. Полгода спустя прево пошел на уступки: играть разрешили, но только по воскресеньям, «поелику многие мастеровые и прочие простолюдины оставляли работу и семьи в рабочие дни, нарушая общественный порядок». Но и это не помогло: азартные игроки выходили на площадку каждый божий день. Понятно, что студенты, люди увлекающиеся, могли вообще забросить учебу, если бы ими овладела эта «зараза».

В 1610 году игроки в мяч (во Франции сложилось четыре школы этой игры: голой рукой, рукой в перчатке, битой и ракеткой) образовали свой цех, закрыв множество залов, где допускались нарушения спортивных правил (к 1657 году в Париже оставалось 114 залов). Например, некоторые мошенники набивали мячи камнями, что могло обернуться трагедией: брат Мишеля Монтеня погиб, получив удар таким снарядом. Да и без того это была травмоопасная игра: когда Феликс Платтер, уже став бакалавром медицины, возвращался домой в Базель, ему пришлось всю дорогу лечить попутчика, который повредил себе глаз, неудачно упав во время игры в мяч.

Кроме того, в игре не было арбитра, счет вели зрители. Зная о буйных нравах студентов, нетрудно предположить, что несогласие между болельщиками могло вылиться в потасовку.

В XVII веке в некоторых залах для игры в мяч, получивших особое разрешение, можно было играть в бильярд (около 1630 года в Париже насчитывалось примерно 150 таких залов). Большим поклонником бильярда был кардинал Ришельё, который велел обучать ей молодых офицеров из Королевской академии; ее выпускники даже сдавали особый экзамен на владение навыками бильярдной игры.

Запрет на танцы также можно объяснить «сопутствующими обстоятельствами»: бедные студенты не могли посещать балы во дворцах и отправлялись в таверны, где отплясывал простой народ. Где таверны — там вино, где танцы — там женщины… Танцы называли «буйным» развлечением. Но с середины XVII века они вошли в обязательную программу обучения, и не только в дворянских военных училищах, но и в светских школах. Ломоносов, Виноградов и Райзен, прибывшие в Марбургский университет для постижения наук, тоже взяли себе учителя танцев; впрочем, руководство Петербургской академии наук вскоре велело отказаться от его услуг, чтобы сократить и без того существенные расходы.

Студенты были мастерами на проказы всякого рода. Годы ученичества не могли обойтись без розыгрышей. Часто подшучивали друг над другом. Феликс Платтер рассказывает о нескольких таких эпизодах. Один из «немцев» обозвал другого «желторотиком», тот ответил «сам такой» и заставил забияку сбрить бороду. Преображенного таким образом студента трудно было узнать; его выдали за вновь прибывшего, который якобы привез письма из дома; земляки наперебой приглашали его в трактиры и угощали. Когда обман раскрылся, все дружно посмеялись. Но вот другая шутка показалась Феликсу несмешной: его накормили пирогом с кошатиной, выдав ее за кролика.

Студенты почитали удальством пошуровать в чужой кладовой или в саду. Тот же Платтер вспоминал, как они с приятелями таскали сушеный виноград из погреба аптекаря, у которого подрабатывали, а веточки бросали обратно, так что хозяин винил во всём крыс. Автор подчеркивал, что по прошествии многих лет ему было очень стыдно за свое тогдашнее поведение.

Похожее чувство раскаяния испытал бывший аббат Ришельё, став кардиналом. Однажды он приказал своему камердинеру Дебурне разыскать садовника Рабле, служившего в доме, где он когда-то снимал жилье, и привести к нему вместе с дочерьми. Перепуганный садовник упал на колени перед всесильным королевским министром и стал уверять, что не делал и не думал ничего дурного. «Не помните ли вы молоденького студента, у которого наставником был господин Мюло, а слугой — господин Дебурне, ваш земляк?» — спросил Ришельё. — «О да, монсеньёр, — ответил простодушный старик. — Однажды они съели все персики в моем саду и не сознались в этом». — «Так это был я, и теперь я хочу заплатить вам за ваши фрукты». Рабле получил от кардинала сотню пистолей, а две его дочери — по двести.