Повседневная жизнь Древнего Рима через призму наслаждений - [47]

Так бывает со мной, когда я в своем Лаврентийском поместии что-то читаю или пишу, или даже уделяю время на уход за телом: оно ведь поддерживает душу. Я и не слушаю и не говорю того, в чем пришлось бы потом каяться; никто у меня никого не злословит; никого я не браню, разве что себя за плохую работу; ни надежда, ни страх меня не тревожат, никакие слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и книжками. О правильная, чистая жизнь, о сладостный, честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединенный храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали!»^[95]

Эта радость жизни в деревне была знакома и Цицерону. При малейшем удобном случае он уезжал из Рима, чтобы отправиться на одну из своих вилл. Разумеется, как деловой человек он не мог надолго покидать Рим. Но он всегда испытывал глубокое счастье, оказываясь на природе. В письмах, адресованных своему другу Аттику или своей семье, он говорил об этом. Выросший в деревне, он сохранил любовь к земле и природе. Здесь он вспоминал двух бившихся друг с другом петухов, там маленьких утят, спешивших по воде на зов матери. Он прославляет красоту виноградника, краснеющего и золотящегося под лучами солнца, или зеленые колосья, желтеющие, чтобы стать пшеницей, или бесконечное разнообразие полевых цветов, над которыми жужжат пчелы. Его дом в Арпинуме, больше чем другие, служил для него мирным прибежищем: здесь, на берегу рек, среди лесов он вновь возвращался в детство, узнавая ту тополиную аллею, где он и его брат Квинт часто бегали наперегонки. Он любит Арпинум: «Здесь я обретаю непонятное мне очарование, трогающее сердце». Это очарование — очарование полей, виноградников, фруктовых садов, рощ, ручьев, больших деревьев, хранящих секреты его детства. На другой его вилле в Формии атмосфера была совершенно иной; там он чувствовал себя важной римской персоной. Иногда подобная значительность разжигала его тщеславие, иногда давила, когда болтливые соседи досаждали ему своими деревенскими историями: «Их поля, дома, состояние — вот их единственная забота». Если же он хотел поработать, то отправлялся в Антинум. Впрочем, и там было очень красиво. «Всякий повод хорош для меня, чтобы ничего не делать». Слишком синее море, слишком красивые сады Антинума так и манили к праздности. По утрам он любил прочесть несколько страниц из какой-нибудь книги своей великолепной библиотеки. Этой библиотекой Цицерон очень гордился: она была не только прекрасно оснащена, но и великолепно украшена; «говорят, что мой дом имеет душу», — говорил он об этой комнате. Временами, поддавшись зову моря, великий оратор, надев широкополую шляпу, отправлялся поплавать на лодке с несколькими рыбаками. Ему нравилось считать волны. А великий Сципион получал удовольствие, возводя песочные замки с детьми. Но Цицерон страдал морской болезнью, и потому для рыбалки требовался полный штиль. На своих виллах в Кампании он любил наслаждаться созерцанием пейзажа. Иногда, едва вставало солнце, он отправлялся на маленьких носилках на побережье Неаполитанского залива. Он прогуливался по берегу, глядя на полет птиц в небе, а если приступал к диктовке новой книги, то старался устроиться перед большим оконным проемом, где ему было достаточно поднять голову, чтобы увидеть маленькие лодки, танцевавшие на освещенной солнцем морской глади. А сколько часов было проведено им с друзьями в бесконечных беседах под сенью пиний! Чтобы поужинать у кого-нибудь из друзей, следовало известить его об этом короткой запиской и отправляться на лодке провести приятный вечер в теплой компании. В Тускулуме наслаждение было более интеллектуальным: здесь климат менее располагал к безделью. Здесь Цицерон часто вставал еще до наступления дня, чтобы написать несколько писем при свете маленькой деревянной висячей лампы, дорогой его сердцу, потому что она была подарком брата. Днем основным занятием являлись чтение и дискуссия. Цицерон приказал устроить в саду два гимнасия, которые назвал Лицей и Академия в память о своем обучении в Афинах в юности. Там он принимал своих друзей, вел с ними жаркие политические и философские споры и наслаждался великолепным видом на долину. Воздух был напоен ароматом фиалок… Так текли счастливые и мирные дни, о которых мы читаем в его письмах, дающих нам образ утонченного и благостного наслаждения, далекого от ажиотажа большого города.

На виллах Цицерона вряд ли занимались физическими упражнениями. Другие владельцы предпочитали более подвижные развлечения. Одним из самых распространенных была охота.

Охота как вид развлечения стала распространяться в Риме начиная со II века до н. э. под влиянием греческой знати. До этого охоту рассматривали исключительно как необходимость. Большие заповедники дичи появляются не ранее конца периода Республики. Одетые в короткую одежду и наброшенный на плечи плащ, гетры или полусапоги, колпак или широкополую шляпу, римляне отправлялись на охоту, вооружившись оружием или сетями. Техника охоты, особая для каждого вида дичи, сегодня могла бы показаться нам удивительной. Очень часто охотник натягивал большую сеть; затем загонщики с помощью веревки, размахивая ветвями и стуча в бронзовые вазы, пугали дичь, устремлявшуюся в сети. Оставалось только захлопнуть сеть. Оружие варьировалось от дротика и лука до рогатины, дубины и даже топора. Чтобы поймать животное, охотник пользовался веревкой с петлей, наподобие лассо. Иногда использовались собаки. Римляне выращивали особый вид пятнистых легавых, которых дрессировали подчиняться свистку и приносить убитую дичь или подранков. Иногда во время охоты на крупного зверя хозяева надевали на своих собак утыканные шипами подпруги: собака была защищена и одновременно сама ранила зверя. Верховая охота была принята в большей степени в период Империи, в ней использовались маленькие лошади из Северной Африки.