Повествования разных времен - [3]

И так — весь рабочий день, одно и то же, одно и то же. Поначалу Донат не принимал такого дела всерьез: казалось — забава, зря только землю тревожить. Вообще-то он знал слесарное дело, которое в данном случае оказалось вроде бы ни к чему, а платили в этой экспедиции щедро, и — нанявшись — решил отработать здесь весь полевой сезон до конца. Семафорыч же будто почуял сомнения своего коллектора, хотя на работе они никак не сказывались, и однажды за ужином, когда бывал особенно разговорчив — то ворчливо, то шутливо, то по-серьезному приветливо, всяко — поведал, что и для чего они здесь делают, к чему землю роют да букашек собирают. Обращался не столько к Гуртовому, сколько к Донату и Ласточкину.

— Вы себе представьте, друзья, — говорил Семафорыч, — что все мои опасения не подтвердятся. И ко всеобщему удовлетворению высаженные на гослесополосе дубки и тополечки да прочие деревца и кустики приживутся. Приживутся и начнут расти. Поначалу, как всякие малыши, еще слабенькие. Дуб ведь когда еще настоящим дубом станет! Он медленнее других растет. А тут на него, малолетнего, неокрепшего, всякая нечисть набросится. Она ведь всюду имеется в резерве, нечисть всякая прожорливая, ей только условия создай — проявится тотчас. Вот и набросятся личинки хрущей, проволочники — тоже, кстати, личинки, только — других жуков… Вот набросится вся эта подземная мелочь на молодые корешки саженцев…

— Так что же, — прервал начальника Донат, — мы с вами всех личинок повыкапываем? Да тут целый полк потребуется…

— И полк не поможет! — воскликнул тот, улыбаясь. — Даже трех дивизий недостаточно, друг мой. Есть другие методы борьбы. Но чтобы применить их с толком, надо знать: где именно и какая именно нечисть сосредоточилась, где и какая опасность грозит саженцам. Узнать это — наша с вами задача. Узнать, определить все по возможности и сообщить своевременно. И порекомендовать: где высаживать, где не высаживать, где какую породу, где одни меры принять, где другие. Вот ради чего мы здесь и трудимся, друзья мои…

Когда растолковали таким образом Донату, зачем и для чего под солнцем спину гнет, — легче стало ему к концу дня распрямлять свой усталый хребет.

Начинать работу старались пораньше, пока не припекло. А Донат, как назло, именно под утро засыпал на всю глубину, будто терял сознание. Гуртовой поступал с ним просто: выволакивал к Реке вместе со спальным мешком, ногами — в воду, где маялась на кукане рыба вчерашнего улова. И стоял — руки в боки, умытый, причесанный, в сверкающем пуговицами кителе. Пуговицы и волосы были у него цвета почти одинакового — светло-золотистые. Щурил Гуртовой левый глаз, будто целился, и улыбался по-волчьи криво, не выпуская из намертво сжатых крепких зубов папиросу. Наблюдал, как одуревший Донат выжимает из своего спального мешка мутную холодную воду.

Вскоре выбирался из своей одноместной палатки Семафорыч, морщился приветливо навстречу встающему солнцу и, наскоро сделав короткими ручками несколько простеньких упражнений, спрашивал:

— Мне пригрезилось? Или опять волки Альфу будоражили?

— Сковородка у костра опять облизана, Петр Христофорович.

— Ну и нахалы! Сковородку пускай себе лижут, отмывать легче. Только бы песика моего не слопали. Любимейшее их лакомство.

ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ

По воскресеньям Семафорыч непременно объявлял выходной. Сам, правда, сидел в своей маленькой палатке, писал что-то, пересчитывал жучков, аккуратными рядами темневших на белых «матрасиках», возился с пробирками. Остальные были свободны.

Для Доната свобода от работы всегда была как бы даже в тягость. Не потому что так уж любил вкалывать, нет, в этом смысле он считал себя не лучше, не хуже большинства других. Тяготила неприкаянность, некуда было девать себя. Родни у него, выросшего из подкидышей-детдомовцев, никакой так и не обнаружилось. Даже не ведал, откуда родом — то ли из казаков, то ли из иногородних. Теперь это особого значения не имело, многие давно перемешались, но Донату приятно было думать, что деды его — из лихих казаков, без которых в России ни одна война не обходилась, а дальние пращуры, не исключено, гуляли на стругах Разина и под водительством самого Пугачева. Окончив «ремеслуху» и приобретя соответственно не столько знания, сколько навыки, уже после Победы отслужил он положенный срок в армии, в саперных частях — очищал от мин леса на Брянщине. После вернулся к родной Реке, но нигде не осел — так и мотался, летом в палатках всевозможных экспедиций, зимой же на койках рабочих общежитий в Городе, где ни на одном заводе подолгу не задерживался — ни на механическом, ни на арматурном, ни на машиностроительном. Хотя работал везде без дураков и ни с кем не цапался, но гнала его с места на место какая-то нутряная непоседливость. Может, и впрямь от неугомонных пращуров унаследованная? Однако казаки прочно сидели на своей, с бою добытой и потому особо любимой, земле правобережья Реки, а если уходили в дальние походы и не оставляли своих косточек в землях дальних и чуждых, то неизменно возвращались к родимому краю, в свою станицу, под кров своего дома. У Доната же ни земли своей, ни станицы, ни дома не было — только Река, к которой тянуло всегда и отовсюду…