Повествования разных времен - [2]

Гуртовой, скинув с себя свое столь боевое одеяние, решительно кидался в воду и, ритмично выбрасывая смуглые руки, вымахивал на середину Реки. Здесь его сносило течение, а он снова и снова возвращался к прежней точке, кувыркался, нырял, орал с удовольствием:

— Ого-гей! Дона-ат! Ла-асточкин! Догоня-а!..

Шофер Ласточкин деловито приступал к стирке комбинезона. Вот он-то был постарше и всю войну — от звонка до звонка, как говорится, — проколесил по фронтовым дорогам, не выпуская баранки из немеющих от напряжения рук. Не считая, правда, тех случаев, когда пришлось оставить в придорожном кювете свою с треском полыхающую трехтонку или с осколками немецкой мины в предплечье и в бедре ждать повторной операции, бессчетных перевязок, переосвидетельствования и выписки — годным к нестроевой.

Донат, вздрагивая, осторожно входил в холодную воду, прыгал на мелком месте, наконец решался, нырял, долго шел под водой и выскакивал, отфыркиваясь, на середине Реки, рядом с Гуртовым.

— Фр-р-р! Вода… У-бр-р! На дне ребра какие-то…

— Корова, наверное… Поплыли к лагерю?

— Айда!

В лагере их, продрогших, встречал начальник отряда Петр Христофорович, прозванный Семафорычем, хотя прозвище это ему, похожему на неваляшку, никак не подходило. Вокруг Семафорыча, жизнерадостно мотая тонким негнущимся хвостом, резвилась пегая Альфа — дочь какого-то знатного импортного пойнтера. Здесь уместно бы поведать, что Семафорыч был крупным ученым-генетиком, известным не только в своей стране, но и за рубежом. Однако, хотя на земле, в небесах и на море вторая мировая война закончилась, — в науке война только разгоралась, и наш Семафорыч оказался в числе тех, кто потерпел хотя и временное, но тяжкое поражение. Обвиненный во всех мыслимых и немыслимых грехах, он — в отличие от иных своих менее стойких либо более наивных коллег — не стал ни отрекаться, ни каяться, лишился профессуры, кафедры и лаборатории, но ученое звание сберег и отправился на далекие берега Реки — начальником миниатюрного отряда вышеупомянутой научной экспедиции. Но даже здесь, вдали от полемической суеты, никак не мог излечиться от глубочайшей обиды, то и дело принимаясь брюзжать:

— Ну, будет совещание в Городе. Ну, выступлю. Ну, выскажусь. А что изменится? Средства — фантастические! — уже вложены, технику пригнали, задействовали… Пашут полосу — в три ряда, вчера мы с вами видели. Сажать двухлетние дубки, которые в этой почве не приживутся, как их ни сажай — хоть квадратно-гнездовым, хоть кулисным методом. А главное — вдоль давно выросшего, готового леса, пойменного! Который хотя и ниже расположен, а пологом своим все равно выше тех обреченных саженцев. Его бы, этот готовый лес, устроить, в порядок привести, хватило бы одной десятой всех отпущенных средств…

Или — продолжая, видимо, какой-то свой неоконченный спор с неким далеким отсюда оппонентом:

— Мы, между прочим, тоже диалектику учили не по Гегелю! Точнее, не только по Гегелю, у меня вон в палатке «Диалектика природы» Энгельса имеется, с собой взял… Вы что же, полагаете, если ген никем до сей поры не познан ни визуально, ни на ощупь, то его, стало быть, не существует вовсе? Идеалистическая выдумка, не было того?! Выходит, если при нынешнем, отнюдь не наивысшем уровне развития оптики чего-то нельзя лицезреть, то сие непременно от лукавого?..

Брюзжал он при всех, чаще — за ужином, когда расслаблялся. Донат и Ласточкин мало что понимали в услышанном. Гуртовой же, судя по всему, понимал. Но не возражал и не соглашался. Это практикант умел — не проявить себя никак.

— Серьезный парень, — то ли одобрительно, то ли просто уважительно отзывался о практиканте Ласточкин. Донат же никак не отзывался вовсе. Может, у Гуртового решил поучиться?

Что умел и чего не умел Гуртовой — трудно было сказать. Свои прямые обязанности исполнял исправно. Умел и лопатой и веслом орудовать, ставить палатку, вообще физической работы не чурался. На коне, когда требовалось, держался недурно — Донат оценил. А один раз на вспашке полосы помог трактористу заглохший мотор оживить — тут уж Ласточкин отдал должное. Еще умел Гуртовой одним метким ударом топора свалить молодой серебристый тополь либо напрочь отсечь голову усатого здоровенного сома, попавшего ночью на перемет.

Со стороны же поглядеть, работа у них была — не бей лежачего. Семафорыч указывал Ласточкину, где остановить автофургон, Гуртовой успевал первым перемахнуть за борт и открыть дверцу кабины, откуда сначала выскакивала Альфа, а вслед за ней вываливался коротконогий Семафорыч, поддерживаемый расторопным практикантом. Посовещавшись тут же с начальником, Гуртовой отмерял широкими шагами расстояние и указывал, где рыть. Донат и Ласточкин подходили с лопатами (иногда за черенок брался и Гуртовой), принимались неторопливо выбрасывать на специальный кусок фанеры вырытый грунт, слой за слоем, Гуртовой же замерял и записывал глубину.

— Стоп! — командовал он затем и вместе с Семафорычем ковырялся в выброшенной на фанеру комковатой почве. Ни одна букашка, ни один червячок не уходили из-под их проворных пальцев. Жучки — «сухой материал», упорно называемый Ласточкиным «сухое материало», — отправлялись сначала в специальную морилку, стеклянную банку с притертой пробкой и парами хлороформа внутри. Оттуда их, уморенных, после вытряхнут, осторожно рассортируют и вместе с этикетками уложат рядками на ватных «матрасиках». Твердые проволочники, ложнопроволочники и мягкие, жирные личинки хрущей тут же отправлялись в пробирки с формалином или спиртом. Гуртовой надписывал и распределял этикетки, а Донат аккуратнейшим образом, посапывая от старания, складывал их в особые ящики, после чего снова брался за лопату и бережно рассыпал по опустошенной уже фанере следующий слой грунта.