Повествование о китобойце «Эссекс» - [5]

Тогда изумление и отчаяние полностью овладело нами. Мы размышляли над страшным положением, в которое попал корабль, и с ужасом думали о внезапном и невероятном бедствии, постигшем нас. Мы смотрели друг на друга, словно бы в надежде обрести утешение от обмена чувствами, однако все лица были отмечены бледностью отчаяния. Несколько минут никто из нас не произнес ни слова; казалось, все были окованы чарами ужаса; с самого первого нападения кита до погружения корабля нашего и отбытия на боте не прошло и десяти минут! Один бог знает, каким способом, каким образом нам удалось совершить все в такое короткое время; в обычных обстоятельствах такое же время, причем при участии всего экипажа, заняло бы только отнайтовать бот и доставить его до шкафута. Товарищи мои не сохранили ни единого предмета кроме тех, что были при них; но для меня то было источником бесконечного удовлетворения, если таковое могло быть испытано в ужасе мрачного положения нашего, что нам посчастливилось сохранить наши компасы, атласы и квадранты. После того, как ушло первое потрясение чувств моих, я с восторгом предполагал их возможными средствами спасения нашего; без них погрузилось бы во тьму и безнадежность все. Боже милостивый! Какая картина горя и страданий представилась моему воображению. Экипаж корабля, двадцать человеческих душ, спасся. Все, что осталось, чтобы провести эти двадцать жизней через бурные ужасы океана, возможно, на многие тысячи миль, — три легкие открытые лодки. Перспективы добыть провизию или воду из корабля для существования во все это время были тогда по меньшей мере сомнительны. Сколько долгих бессонных ночей, думал я, должно минуть? Сколько должно пройти утомительных голодных дней перед тем, как разумно станет ожидать хоть малейшего утоления страданий наших? Мы сидели в лодке нашей, в двух корпусах от останков корабля, в молчании совершенном, неподвижно глядя на них, погрузившись в мысли самые меланхолические, когда показались идущие к нам на веслах другие боты. Они только что поняли, что на нас пала какая-то беда, но о природе ее ни в коей мере не были осведомлены. Внезапное и таинственное исчезновение корабля было сначала замечено рулевым капитанского бота, и с объятыми ужасом лицом и голосом он вдруг возопил: «Боже мой! где корабль?» На этом движения их сразу же приостановились, и общий крик ужаса и отчаяния вырвался из уст каждого человека, в то время, как взгляды их тщетно искали его по всему океану. Немедленно поспешили они к нам. Бот капитана достиг нас первым. Он встал примерно в лодочном корпусе от нас, но не имел силы издать ни звука: он был настолько подавлен открывшимся ему зрелищем, что, бледный и безмолвный, сидел в своем боте. Я едва мог его узнать, таким он сделался изменившимся, напуганным и сломленным, угнетенным своими чувствами и ужасной действительностью, представшей перед ним. Вскоре он, однако, смог меня спросить: «Боже мой, мистер Чес, что случилось?» Я ответил: «Мы разбиты китом». Потом я кратко ему все рассказал. Поразмыслив несколько мгновений, он сказал, что мы должны обрубить мачты и попытаться достать из корабля что-нибудь из съестного. В соответствии с этим мы стали ломать головы, как спасти с обломков что-нибудь для нужд наших, и с этой целью стали грести и приблизились к ним. Мы принялись искать средства проникнуть в трюм; для этого мы развинтили талрепы и стали топориками своими обрубать мачты, так, чтобы корабль снова мог подняться и позволить нам вскрыть палубы его. Мы занимались этим примерно три четверти часа, поскольку у нас не было ни топоров, ни других инструментов, а лишь маленькие топорики при каждом боте. Когда мачт не стало, он поднялся примерно на две трети высоты над ровным килем. Пока мы работали над мачтами, капитан взял свой квадрант, отошел от судна и произвел вычисления. Мы оказались на широте 0˚40’ S и долготе 119˚ W. Потом мы стали прорубать отверстие в обшивке, прямо над двумя большими бочонками с хлебом, которые, к большому счастию, были меж палуб, под шкафутом, и в верхней части, когда корабль опрокинулся, так что мы весьма надеялись, что хлеб не промок. Все оказалось в соответствии с нашими желаниями, и из этих бочонков мы добыли шестьсот фунтов галет. Потом были вскрыты прочие части палубы, и мы без труда взяли столько пресной воды, сколько осмелились набрать в боты, так, что каждую снабдили примерно шестьюдесятью пятью галлонами; кроме того, из одного ящика мы достали мушкет, небольшую банку пороху, пару шпилек, два рашпиля, около двух футов шлюпочных гвоздей и несколько черепах. После полудня ветер превратился в крепкий бриз; взяв все, что нам попалось и могло быть вынесено, мы начали делать приготовления к ночной безопасности нашей. Лодочный линь был прикреплен к кораблю, а к другому его концу был причален один из ботов; примерно в пятидесяти фатомах[11] под ветром; потом к первому боту присоединили второй, примерно в восьми фатомах за кормой; и третий бот, на таком же расстоянии за кормой от второго. Ночь пришла, как только мы закончили наши действия; и что это была за ночь! Столь полна лихорадочным и смятенным беспокойством, что мы совсем не ведали отдыха. Крушение все стояло перед глазами моими. Никаким усилием не мог я изгнать из мыслей ужасы предыдущего дня: они преследовали меня всю ночь — длинную, как сама жизнь. Товарищи мои — некоторые из них были как женщины в период недомогания; они не представляли степени плачевности положения своего. Один или двое беззаботно спали, пока другие теряли ночь в бесполезных роптаниях. У меня имелся теперь полный досуг расследовать, с некоторой степенью хладнокровия, ужасные обстоятельства бедствия нашего. Явления вчерашнего дня сменяли друг друга в голове моей с такой быстротой, что лишь после многие часов суровых раздумий способен я был избавиться от мыслей о бедствии, как от дурного сна. Увы! Из этого сна нельзя было пробудиться; такой несомненной явью было, что мы существовали до вчерашнего дня как обычно, и в один краткий миг сделались отрезанными от надежд и ожиданий жизни! У меня нет слов, чтобы описать весь ужас положения нашего. Лить слезы было бес пользы совершенно, да к тому же не по-мужски; я не способен был предаться облегчению, которое они несли. Проведя часы в праздных печали и тоске, стал я раздумывать о сем случае, силясь понять, по какой необъяснимой судьбе или промыслу (каковых я поначалу не распознал) совершилось на нас это нападение, внезапное и самое смертоносное: да еще и животным, в сознательной жестокости никогда ранее не подозреваемым, чьи нечувствительность и безобидность вошли в поговорку. Все, казалось, подтверждало мой вывод, что действия его направляло все, что угодно, только не случайность; он произвел на нас два раздельных нападения с кратким перерывом, каждое из которых, будучи сделано лоб в лоб, тем самым складывая наши скорости, рассчитано было нанести нам наибольший ущерб; это были маневры, необходимые для достижения цели его. Облик его был страшен и выражал негодование и ярость. Он явился прямиком из стада, в которое мы только что вошли и в котором забили троих из товарищей его, словно бы охваченный местью за их страдания. Однако к тому можно указать, что обычный способ их сражения состоял всегда либо в многократных ударах хвостом, либо в лязганьи челюстями; о случаях же, подобных нашему, никогда не слыхивали даже старейшие и опытнейшие китоловы. К тому ж я поручился бы, что строение и сила китовой головы замечательно приспособлена для такого вида нападения; самая выступающая часть ее почти так же тверда и жестка, как железо; воистину, я не могу ее сравнить ни с чем, кроме как с внутренней стороной конского копыта, на котором не оставят ни малейшего отпечатка ни острога, ни гарпун. Глаза и уши его отодвинуты от передней части головы примерно на треть всей длины и при такой атаке не подвержены опасности ни в малейшей степени. Во всяком случае, все обстоятельства, взятые вместе, все, что произошло перед глазами моими и вызвало тогда в моей голове впечатление обдуманного и рассчитанного китом ущерба (многие из каковых впечатлений я не могу нынче припомнить), уверило меня, что я в своем мнении прав. Положительно, во всех отношениях это был доселе неслыханный случай, возможно, самый незаурядный в рыболовецких анналах.