Повести - [58]

— Бежать, бежать надо! Скрываться! — вороватым шепотом повторял Федот. И хотя было по-летнему знойно, травы увядали на корню и в самых глубоких колодцах высохла вода, он был в тулупе и зимней шапке. И объяснял это тем, что, может быть, уже не придется вернуться в деревню, а наступит зима… На ногах у него были валенки, один — черный, другой — белый. Это тоже делалось с расчетом, чтобы не отняли. «Никто в разных валенках не решится пойти — ни немец, ни русский: смешно, а мне что, было бы тепло», — рассуждал Федот.

— Бежать, бежать! — шептал он и вышагивал двухметровыми шагами, неся на плече увесистую корзину. А за ним, отставая, бежали одетые в шубы и закутанные в пуховые платки жена и девчонки со здоровенными мешками — «шелгунами» и валенками в руках.

Они скрывались за околицей, полагая, что только в том лесу спасение, а через некоторое время уже бежали мимо своей избы в противоположную сторону, в другой лес. Федот пылил по дороге своим черным и белым валенками, мешая мальчишкам играть в бабки.

Но когда в нашей деревне впервые начался настоящий бой, Федот забыл про двери и выскочил из избы через окно.

Я, тетин Сашка и бабушка укрылись в маленькой рощице неподалеку от деревни. Легли в овражке. Там же спрятался еще кое-кто из наших деревенских. А немного позднее туда прибежала тетя. Принесла с собой громадную, как жернова, круглую буханку хлеба, топор и ком масла. Убегая из дома, схватила хлеб, попутно глиняный горшок с маслом и уже в последнюю секунду, подумав, что хлеб нечем будет резать, выдернула из-под стрехи топор. Когда бежала, споткнулась. Горшок разбился. Тетя так и прибежала, прижимая к груди тающий ком.

Мы лежали в овраге, уткнувшись лицами в сырую землю, сунув головы под гнилые коряги. Где-то возле ног, в осоке, журчал родник. Синие стрекозы, шурша слюдяными крылышками, садились возле нас. Паучки дремали на белых блинчиках паутины. А когда раздавались выстрелы, над нами, вдавливая нас в землю, свистели пули.

И вдруг затрещали кусты, кто-то лез, продирался, ломился через заросли, не разбирая дороги. Это был Федот.

— Бегите! — крикнул он. — Бегите, спасаться надо! Только в Рудиговских лесах спасение. Тут нет спасения, все погибнем. Бегите!

И, не останавливаясь, придерживая корзину, полез в ольшаник, а за ним жена и девчонки.

До Рудиговских лесов от деревни километров двадцать.

Но не прошло и полчаса, как мы опять увидели Федота. Теперь он спешил обратно.

— За деревню надо, на ту сторону! В обход надо! — И только шапка его взмахивала над кустами.

А потом он бежал снова в леса, хотя нигде не стреляли. За ним распаренная, как после бани, жена в пуховом платке тащила разомлевшую младшую дочку, и далеко отставая — старшая дочка. Так они и бегали туда-сюда, а если мы не видели Федота, то слышали треск кустов, видели мелькавшие понизу белый и черный валенки и слышали шипящее:

— Себя беречь надо. Сам себя не пожалеешь, никто не пожалеет. Бежать, бежать!

После освобождения, когда пришли наши, Федота опять призвали. Накануне медкомиссии Федот, чтобы не отправили на передовую, наскоблил от толовой шашки белой взрывчатки, смешал ее со сметаной и съел. У нас пользовались толовой пудрой для лечения чесотки. Если намазать руку или ногу такой смесью, то на следующий день у человека бывали желтыми белки глаз и фиолетовыми губы.

Умирал Федот жутко. Страшно, по-звериному, на всю деревню ревел трое суток, рвал на себе волосы и одежду. А когда умер, то лежал желтый, как одуванчик, зубы у него были черными, обуглившимися…

Я вздрагиваю, услышав на улице дворницкие свистки. Свистят у столовой. Кричат:

— Держите, держите! Ловите! — И вдруг я слышу, что кто-то бежит. Прямо на меня. Выскакивает рядом.

— Юрка!

— А! — испуганно вскрикивает он.

— Ты что?

— Тихо! — хватает за руку. — Беги! — тащит за собой. Пальцы его дрожат, и он весь вздрагивает, как от озноба. Его волнение передается мне. Мы бежим вдоль стены. Прислушиваемся.

— Не гонятся, — говорит Юрка. — Ешь! — и сует мне кусок хлеба.

— Ты где взял?

— Ешь скорее…

Мы стоим и торопливо жуем.

— Сюда не прибегут?

— А?

— Где ты взял?

Юрка не отвечает.

Мне делается не по себе. Нет, я не испугался, а просто я еще ни разу вот так…

— Украл, да? — шепотом спрашиваю я. — Ты украл? — повторяю, надеюсь и хочу, чтоб он крикнул «нет». — Бери! Сам ешь! — сую ему кусок.

— Зачем? — теряется Юрка.

— Ешь сам! Воришка!

— Кто, я? — Юрка будто давится куском, он долго молчит. — Дурак, подохнешь с голоду.

— Ну и пусть.

— Ты не знаешь, как… Ты же не видел…

— Ну и пусть! А кто говорил: самое плохое — нечестность?

— Я тебе нес.

И он отворачивается.

— Юра, — зову я.

— Уйди!

— Юр.

И он бьет меня кулаком в грудь.

— Ты короче, — бурчу я. И мне становится стыдно, будто я в чем-то оказался виноват перед ним. — Чего завелся-то? Подумаешь, ничего сказать нельзя! Ну и что особенного. Я тоже таскал. Еще как!

— Только не ври. Ты же не умеешь врать.

Юрка держит на весу оставшийся кусок хлеба и не откидывает, нет, а словно роняет его в траву.

— Я с тобой пойду, — говорит он.

— Куда? — удивляюсь я.

— А так. Все равно куда. Тебе хорошо, ты ничего не боишься. Она боится, прячет все, собирает корочки. Она намочит палец и каждую крошку соберет со стола. И я тоже начинаю бояться. А я не хочу. И не буду! Не буду, и все!