Повести - [57]

— Юра?! — сорвавшимся голосом произносит она, недоуменный взгляд метнулся на меня, на корзину, снова на Юру. — Что это?.. — Она произносит это так, будто при ней совершено нечто чудовищное. — Что это? — На цыпочках подбегает к столу, хватает мешочек и прижимает его к груди. — Как можно!

— Пойдем, — зову я Юрку, совершенно растерявшись, будто застигнутый на месте преступления.

— Какой ужас! — повторяет тетя.

Ничего не ответив ей, Юрка следом за мной выходит из комнаты.

Мы еще долго молчим, не глядя друг на друга, идем по улицам.

— Ну зачем ты это? — бурчу я Юрке. — Ну зачем?! — И чувствую, что он стесняется смотреть на меня.

Дворами мы выходим к нашей школе. В траншее по-прежнему стоит маленькая парта с оторванными крышками, мы садимся за нее. Парта нам мала, колени торчат возле самого подбородка. Слышно, как с бруствера траншеи, в том месте, где мы спустились, сыплется земля. А прямо над нами висит «колбаса» — аэростат заграждения. Хорошо видны тросы, уходящие за крыши домов.

Самое странное, что я тоже чувствую что-то похожее на вину перед Юркой, испытываю какую-то неловкость, не решаюсь взглянуть на него. И чтобы поскорее избавиться от этого, с некоторой бравадой, с этакой взрослой усмешкой предлагаю ему:

— А знаешь, давай сыграем в школьников. Пусть ты будешь учителем, а я — учеником. Спроси что-нибудь у меня. Ну, спроси!

— Хорошо, — соглашается Юрка. — Давай. Дважды два сколько будет?

— Четыре.

— «А» и «Б» сидели на трубе, «А» упало, «Б» пропало, что осталось на трубе?

— «И».

— А теперь посложнее вопрос. Скажи мне, Савельев, что у человека самое главное?

Я теряюсь от неожиданности такого вопроса. Сначала я хочу сказать «жизнь», но что-то удерживает меня.

— Ну что, не выучил урок? — усмехается Юрка.

— Лучше давай я у тебя что-то спрошу. — Мне хочется тоже поставить Юрку в тупик.

— А что в человеке может быть самым плохим? — подумав, спрашиваю я.

— Нечестность.

— Врешь ты! — почему-то сразу вспыхиваю я.

— Ты Лепеху оправдываешь?

— При чем здесь Лепеха? — удивленно смотрю на него я. Потому что мне подумалось вовсе не о Лепехе. Но я не хочу, чтобы Юрка догадался, о ком я подумал. И сам себе стесняюсь назвать его. — Я вообще. А если человек не мог поступить по-иному и поступил нечестно? Тогда как? Ведь даже на суде учитывают смягчающие обстоятельства.

— Это смотря какой суд.

— Да любой!

— Почему же все другие могли, а он — нет?

«Действительно, почему?.. Ведь как-то могли обойтись другие».

— Ладно, — говорит Юрка. — Придумай какой-нибудь другой вопрос.

До позднего вечера мы с ним бесцельно слоняемся по улицам. Расстаемся, когда уже начинает темнеть. Он уходит домой, а я остаюсь в госпитальном саду. Это сад-двор, с трех сторон его огораживают многоэтажные дома с глухими темными стенами. Вплотную к стенам растут бузина, высоченная крапива. Сыро и прохладно, будто в глубоком лесном овраге. Я сажусь возле старого клена, приваливаюсь спиной к его стволу и смотрю вверх на его темные ветки, неподвижные листья, на небо. Одна мысль не покидает меня. А все-таки что же для человека главное? Жить, чтобы только просто жить! Если не так, если еще есть что-то сверх того, чтобы только жить, то зачем же человек лечится от болезней, зачем шьет себе теплую одежду, строит жилье? То есть так цепляется за то, что можно назвать одним словом «существование». Люди чаще всего заботятся только о себе. Своя рубашка ближе к телу! Может, это верно, так и надо? Но почему же Лепеха, даже украв мои карточки, плыл спасать Кизила?..

И во мне будто два человека живут сейчас, они спорят между собой. Один говорит: «Так надо, так разумнее», а второй возражает: «Нет!» — вроде бы молча показывает отдельные эпизоды, отдельные картинки из мною прожитого, того, что было, что я сам видел: вот, мол, смотри и убедись. Что ты скажешь мне на это? И я вроде бы вновь смотрю туда, в те еще недалекие дни… Есть что увидеть, есть над чем подумать… Есть…

Он поселился в нашей деревне накануне войны, купил простоявший много лет заколоченным дом. Приезжая прежде, я никогда не встречался с ним, теперь увидел впервые. Звали его Федот Бахмат. Он был худ, узок в плечах и, как телеграфный столб, длинен.

А его жена и дочки, в противоположность ему, были круглыми и плотными. И его худоба и нескладность особенно бросались в глаза, когда Бахматы семьей шли по деревне. Федот резко кидал длинными и сухими, будто оглобли, ногами, а за ним крутенько семенила, полубежала жена, последними едва поспевали дочки. Те бежали уже по-настоящему. Так они и неслись за Федотом, не глядя по сторонам, опасаясь отстать.

Федот воевал в финскую, был ранен. Когда началась эта война, его вскоре призвали. В назначенный день он поехал в Струги Красные, но там уже были немцы. Федот вернулся домой. Пришел ночью, испуганный, растерянный, и с того дня прятался от всех: своих и чужих. В избе Федот прорезал в каждой стене по двери, объясняя, что живет у перекрестка и неизвестно, откуда могут начать стрелять, так что в одну дверь можно и не успеть выскочить. Не представляю, спал ли он когда-нибудь или все прислушивался и ждал. Но каждый раз в то лето, лишь раздавался где-нибудь в отдалении выстрел, он уже мчался по деревне. Встречные останавливались, недоуменно смотрели на него.