Повести - [52]

— Хватайся! — кричит он мне и скачет за двинувшимся вагоном. Кто-то пытается меня оттолкнуть. И тут же десяток рук вцепляется в пиджак, целая гроздь повисает сзади.

— Держись! — А рядом еще бегут, приноравливаются, прыгают. — Держись! Хоп!

На следующей остановке нас, как ураганом, сметает с «колбасы». Мы успеваем вцепиться в последних. Я одной ногой умудряюсь встать на железяку, а Юрка просто повисает на мне.

— Держись! — кричим мы передним. — Держись!

Так мы доезжаем до трамвайного кольца. Долго идем по разбитой грунтовой дороге мимо серых покосившихся заборов, возле которых растет пригнувшаяся под тяжелой грязевой коркой крапива. Наконец пролезаем в дыру под забором и крадемся вдоль низких сараев и навесов у железнодорожных путей. У сараев ходят сторожа.

За самым последним навесом лежит высоченная гора металлолома, утиль. Остатки военной техники. Исковерканное ржавое железо, куски дюралюминия с еще различимыми нарисованными краской знаками, забрызганные машинным маслом и мазутом. От железа пахнет гарью, и еще мне чудится, что я улавливаю запах пороха.

Юрка забирается на верх кучи и выискивает там самолетное кресло. Садится в него. Оно теплое. Сбоку налипло что-то темное, густое, похожее на варенье.

Я не хочу и не могу больше оставаться здесь. Отхожу и ложусь в траву. Лежу и смотрю на мелкие одиночные травинки, которыми, будто зелеными усиками, тянется ко мне земля, весь земной шар, который я обхватываю распахнутыми руками, и чувствую, как плыву, медленно вращаюсь вместе с ним. А если переворачиваюсь на спину, то вижу небо, его синюю извечную глубину. Трава и небо. Это дано всем, каждому человеку. И дано мне…

Пока Юрка копался в железе, я поднялся и пошел к навесам. Под одним из них лежали мешки, несколько штук, В них что-то твердое, непонятное на ощупь. Верхний мешок был завязан крепкой бечевкой, я дернул ее, но она не поддалась. Тогда я уперся в мешок ногой, рванул изо всех сил, бечевка лопнула, и к моим ногам посыпались фашистские наградные кресты. Их были сотни. Они падали и падали на землю. Я еще никогда не видел сразу столько. Я даже как-то не задумывался никогда, что их столько может быть. Трофейные немецкие кресты. Они предназначались для тех, кого посылали захватить наш город. Я смотрел на них, и мне стало как-то зябко, не по себе. С иной стороны мне вдруг представилась война. Раньше я только знал, насколько она жестока, а теперь ощутил, как она велика. Если только каждому сотому из тех, кто шел против нас, предназначался этот железный крест, то сколько же всего их было — тех, кто стрелял по нас, бомбил, грабил и жег? Сколько их?! И сколько осталось еще?

Я стоял, а кресты все сыпались и сыпались на траву.

7

Наконец-то и на меня выдали карточки. Теперь я выкупаю хлеб дважды в сутки — утром и вечером. В первый раз выкупаю только на свою карточку. Кладу пайку в карман и лишь ощупываю ее, придерживаю, провожу по ней пальцами, а она тает под ними, как тает снег. Собираю и сосу крошки. И вдруг оказывается, что пайки нет. Удивляюсь, шарю в кармане, ищу ее, даже выворачиваю карман. Я и не наелся-то нисколько. И так повторяется почти каждый день!

А вечером, к приходу мамы, выкупаю хлеб и на ее карточку. Кладу его в буфет нетронутым, а сам ложусь на диван, отворачиваюсь к стене.

— Ты спишь? — входя, спрашивает мама. Но я не отвечаю, притворяюсь спящим. — Где сегодня был? — Я по-прежнему упрямо молчу. — Грузили снаряды для «катюши». Ты слышишь?.. Тяжеленные такие. Одна штука сорок два килограмма, а их в ящике по две. А иногда бывает и одна почти сто килограмм весом, ЭМ тридцать один.

Затем мама готовит ужин. Но вот она поспешно вбегает в комнату, оставляя дверь открытой, и на стол гулко бухает тяжеленная кастрюля.

— Вставай ужинать, — зовет мама. Она ставит тарелки, позвякивает ложками. — Вставай давай. Ведь ты не спишь, не притворяйся.

Я не поворачиваюсь, но будто смотрю в ее сторону, угадывая каждое движение.

— Стынет все. Сколько надо говорить.

— Я не хочу.

— Вставай.

— Да я не хочу есть.

— Одна я тоже не буду.

Я ужинаю молча, потупясь в тарелку. Думаю, что мне не хватает силы воли, ругаю и презираю себя. И мне все кажется, что мама, усмехаясь, смотрит на меня, но когда я мельком, из-под бровей, взглядываю на нее, лицо у нее оказывается задумчивым, грустным, и я чувствую, как она смертельно устала.

— Ты что? — беспокойно спрашивает мама, уловив мой взгляд. — Чего? — спрашивает с тревогой, с такой интонацией, какая бывает только у мамы. — Наелся?..

— Наелся.

— Когда ты поправишься-то хоть немного, сухарик ты мой длинненький…

А утром я опять выкупаю хлеб…

Вот и сегодня с утра захожу в булочную. Возле прилавка стоит Юркина тетя. Вытянувшись, как аист, который прицеливается чтобы клюнуть, она заглядывает за прилавок.

— Вы что-нибудь уронили? — спрашивает продавщица.

— Нет.

— Чего-нибудь хотите?

— Нет, нет.

Юркина тетя следит, чтобы продавщица не придерживала пальцем чашку весов, продавщица и все это понимают.

— Гражданочка, вас никто не обманывает. Каждый день так. Вот встаньте на мое место, попробуйте.

— Да я вам ничего не говорю, я молчу.

— Подумаешь, оскорбили! — ропщет очередь.