Повести - [33]

Случалось это всегда утром. Откуда, как он появлялся, Филимонов никогда не мог уследить, но он вдруг оказывался на приступке у летка скворечника, этот первый скворец. Он вскидывал головку с острым длинным клювиком, встряхивал крылышками, вскрикивал: «чи-и-и», осматривал все, что находилось вокруг, — оттаявшую землю, избы, стоящего на крыльце, замершего там сухощавого человека, по щекам которого катились слезы, и начинал щебетать громко, радостно, топорща на грудке перышки, и Филимонов, смутно видя его сквозь слезы, шептал: «Сынок…» И хоть не верил Филимонов ни в бога, ни в существование какой-то иной жизни, но всегда ему чудилось, что это пришла к нему какая-то весть от семилетнего Сережки, который своими ручонками сделал вот этот самый скворечник и повесил его на березу, и теперь, вспоминая все это, никак не мог удержать слезы и повторял: «Сынулька… Сынок…»

Второй, похожий скворечник висел на кладбище над Сережкиной и Тоськиной могилами. Его сделал и повесил там Филимонов. Он ходил туда девятого мая, в День Победы. Приходил всегда рано, когда по-настоящему еще не рассвело. Один, совершенно один в этот час сидел у могил. И как только он приходил, хотя солнце не успело еще подняться из-за леса, — на березе неизменно появлялся скворец. Филимонову казалось, что это прилетал тот самый, из Ольховки, проследив, куда и зачем он пошел, прилетал следом, суетный, возбужденный, садился у него над головой, вскрикивал: «чи-и-о, чи-и-о», — и Филимонов, обращаясь к нему, и к могиле, кланялся ей, зная, что она все видит и все чувствует своим особым земным чутьем, говорил: «Здравствуй, сынок… И ты здравствуй, Тося…» И, не стесняясь, что он уже немолод и подглядит кто-нибудь, лбом касался земли.

Ходил он сюда еще в троицын день, когда по древнему обычаю в деревнях во всех избах вывешивались а окнах свежие полотенца, избы обставлялись молоденькими березками, гибкие веточки у которых заплетались в колечки, и сидел тут до тех пор, пока не приходили «испроведать своих» другие деревенские с ветками березок, с кутьей, завернутой в салфетки. Обтыкали березками могилы, а кутьей посыпали землю на них, верша какой-то древний языческий обряд. Многое здесь совершалось по-древнему. Но появился и новый обряд.

Посидев, Филимонов шел к бетонному обелиску в середине кладбища, поставленному здесь уже после войны. На обелиске крупными буквами были нанесены фамилии и имена тех, кто не вернулся домой, пропал без вести или чьи могилы остались в чужедальней стороне, не сходишь к ним, не навестишь. И к этому обелиску приходили их жены и старые матери, ставили на землю в рядок выцветшие фотографии по числу тех, кого не дождались, — бывало в этих скорбных рядках и по три, и по пять фотографий, — и, пав перед ними на колени, заламывая руки, рыдали, и никто не утешал их, в этот день надо было дать выплакаться, хоть раз в году, и лишь когда кто-нибудь слишком надолго затихал в обмороке, того оттаскивали чуть в сторону и из приготовленного заранее ведра плескали в лицо водой.

Филимонов, сняв кепку и склонив голову, стоял тут молча минут десять, затем так же молча, ни разу не оглянувшись, уходил. А вернувшись домой, выпивал рюмку водки и из избы смотрел, как суетится на березе скворец, шныряет туда-обратно, носит своей многочисленной шумливой малышне еду.

А теперь Филимонов будто очнулся от долгого оцепенения. Очнулся и засуетился, встревожился, поняв, что или — теперь, или — никогда. Настал его час. Пришла долгожданная минута. Представилась возможность расквитаться ему сразу за все.

Как только услышал он, что Власьевна назвала: «Баркановы, Егор и Степан», то будто задохнулся в первое мгновение: «Неужели они?.. Здесь?» — и не поверил, боясь ошибиться. «А ты не обозналась, Власьевна?» — «Да где ж обознаться, Федотыч, они!»

И Филимонов напрягся. Филимонов будто приготовился к прыжку.

Он и раньше догадывался, что завелась какая-то пакость в ихних местах, кто-то шастает по деревням, но уж никак не мог предположить, что это — они.

Их вина была в гибели Тоськи и Сережки. Пусть не прямая, не они расстреливали их, это сделали другие, но отправляли в гарнизон, знали, на что отправляли.

«А теперь наши дорожки сошлись. В войну не сходились, так теперь. Только не проморгать, не упустить. Всю жизнь тогда этого себе не прощу! Но не спешить, чтоб не спугнуть. И медлить нельзя. Пробил твой час. Давай, Филимонов!..»

13

Посоветовавшись между собой, следователь и Филимонов решили, что Капиных ребятишек и Власьевну надо отправить в район сразу же, на милицейской подводе, а Демида и Капу отведут попозже пешком — у следователя еще были здесь дела. Необходимо было уточнить кое-что.

— Может быть, подождать да и поехать всем вместе, — предложил Филимонов. Он и говорил, и делал все неторопливо и казался следователю совершенно спокойным. «Очевидно, привык к подобным переделкам. Или нервная система такая замечательная», — думал следователь.

— Зачем же ждать? Детей нужно оформить в детдом, по-моему, там работают только до семи вечера, — сказал следователь. — В семь канцелярия закрывается. Кроме того, придется еще в дороге делать остановки, дать отдохнуть детишкам, накормить их. Дорога дальняя.