Повести - [23]

Когда ноги совсем затекли, он встал и принялся блуждать по квартире. Переходя из гостиной в кухню, из кухни в прихожую, из прихожей в спальню, и так далее по кругу, он безотчетно искал из него выход, заглядывал во все углы, временами даже пробовал отодвигать мебель, в тайной надежде, что где–нибудь скрывалась прозеванная им потаенная дверь. Квартира стала казаться ему тюрьмой, предметы в ней — держащими его в плену, и Иосиф дорого отдал бы за возможность не видеть того, что его окружало. Он обходил стороной портреты хозяев, чуждался предметов, с которыми еще недавно проводил часы напролет. От чувств, которые он питал ко всему этому несколько дней назад, не осталось и следа.

Несколько раз Иосиф порывался прыгнуть с балкона вниз, надеясь отделаться при падении переломом ног, но так и не решился. Тот самый страх, который в детстве не давал ему лазать по деревьям вместе с Мартой, теперь удерживал его от этого, быть может, спасительного прыжка. Впрочем, всерьез останавливало Иосифа другое. Только сейчас он вполне осознал, что снаружи у него было не больше шансов спастись, чем здесь, в квартире. Русские, завидев его издали, могут пристрелить его прежде, чем он попытается сдаться в плен, свои же после почти двухнедельного отсутствия, вероятно, просто расстреляют его за дезертирство. Всюду, куда бы он мысленно ни подался, судьба ставила ему шах и мат, и он чувствовал себя загнанным в угол зверем, которому даже не дают напоследок огрызнуться. Голова Иосифа шла кругом, и минутами ему хотелось закричать от бессилия.

В половину двенадцатого, когда солнечные лучи насквозь прорезали гостиную и спальню, немцы начали обстрел следующего, предпоследнего перед его домом квартала.

* * *

К полудню неожиданно потеплело, набежавшие с северо–востока облака бесследно рассеялись. Стих и дувший порывами ветер. Парусом надувавшиеся занавески опали, и квартира, находившаяся в беспрестанном беспокойном движении, замерла. Когда солнце, совершая свой медленный путь над руинами, достигло зенита, стало почти жарко, воротник кителя Иосифа намок от пота, отчего казалось, что на дворе вовсе не октябрь, но конец августа или начало сентября. Солнечный свет ложился мягкими охристыми полосами на крыши и фасады уцелевших домов, проникал в окна отдельно стоящих стен разрушенных зданий, создавая посреди руин причудливые геометрические фигуры — квадраты, трапеции, треугольники и кресты, делавшие город похожим на одну большую, подвижную, ежечасно менявшуюся солнечную абстракцию. Кое–где над улицами виднелись кроны деревьев, частью не облетевшие, и игра света и тени усиливалась островками осенних красок — огненно–красного, оранжевого, золотисто–желтого. Трудно было поверить, но среди этих островков по–прежнему теплилась жизнь: на голую ветку тополя на противоположной стороне улицы сел воробей и совсем обыденно, по–воробьиному, запричитал. Какое–то время он со скучающим видом смотрел по сторонам, чистил перышки, снова, несмотря на отсутствие слушателей вокруг, принимался вычирикивать что–то вздорное, хлопотливое, самоуверенное и, только вспомнив о каком–то неотложном деле, вспорхнул и унесся прочь. Опустевшая ветка еще несколько секунд едва заметно покачивалась в воздухе, как бы припоминая его вес.

Несмотря на страшные разрушения и продолжавшиеся на улицах бои, город все еще был красив, но Иосиф не замечал этого. После полудня, сломленный мыслью о неизбежности смерти, о приближении которой напоминали звучавшие снаружи разрывы, он впал в какое–то оцепенение, в котором воспринимал действительность отстраненно, как если бы смотрел на нее издалека. Застыв у окна спальни, он блуждал взглядом по залитым солнцем развалинам, но не видел ни элеватора, ни полуразрушенных пакгаузов в стороне от него, ни красивого голубого дома с колоннами в соседнем проулке, отороченного ярко–оранжевой кроной березы. Перед ним в эту минуту был некий абстрактный город, слившийся в его затуманенном сознании со множеством других виденных им городов, как мирных, так и охваченных войной, и, раздайся сейчас где–нибудь поблизости автомобильный гудок или перезвон замершего посреди рельс трамвая, Иосиф удивился бы ему не больше, чем грохоту канонады. Мысли путались у него в голове, бродили по кругу и, не находя продолжения, вновь возвращались на ту же истоптанную дорожку. Время от времени в этом хороводе мелькали воспоминания, и на них Иосиф задерживался особенно долго, стараясь не отпускать их от себя. Только они хоть как–то успокаивали его, и минутами Иосиф погружался в прошлое настолько, что забывал о том, что его уже в скором времени ждет.

Картина освещавшего руины полуденного солнца пробудила в нем воспоминание о том, как они всей семьей впервые выехали на взморье. Это было одно из самых ярких впечатлений его детства, сходное по силе с теми, что он переживал вместе с Мартой. Все это воспоминание было проникнуто ощущением света, солнечного тепла, такого же, что наполняло их сад в день сборов и отъезда, день, когда их вечно сонливый и неповоротливый мир вдруг пришел в движение и засобирался в дорогу. Солнечные лучи едва пробивались сквозь густые кроны деревьев, отчего освещение сада казалось чуть зеленоватым, как в давно не чищенном аквариуме, а движения людей — расплывчатыми, как движения рыб в воде.