Повести - [3]

Кроме должности начальника штаба, исполнял я, при особом доверии атамана, обязанности казначея… под мундиром, на гайтане ключ от замка тяжёлого носил, караул сам проверял… Ответственность!

Служака я был отменный при старом режиме… Лихой! Заодно хранил в сундуке с золотом свой дневник, три клеёнчатые тетради. Их я досель почитаю более ценными… Если бы сейчас издать записки полковника Генерального штаба…

Живая история там, страшная трагедия в лицах, с ясными прогнозами плодов революции до сего дня… Удивительно, но я всё предугадал… Что очень легко уничтожить богатство, но очень трудно уничтожить нищету…

— Покороче, мне — на заседание Политбюро…

— И во-о-от… Пристигли нас войска ЧОНа, явно осведомитель был заслан в банду, каждый наш шаг они знали… Обложили в тайге севернее Благовещенска… Бой идёт смертный. Подскакивает атаман на своём Воронке и суёт мне что-то в руку, горячо шепчет на ухо, нависнув с седла… глаза бешеные, радостные боём…

Гутарит: — Отбери десяток служивых казаков охраны, скачите в лес и заройте сундук с казной… Потом чай затей и брось им в котелок эту горошину… Замаскируй! Мы ещё сюда вернёмся!

Дал адрес в Харбине, Нанкине… и ускакал. Лихой был атаман, на бой весело шёл… Приказ есть приказ… Сам я отобрал старослужащих, бородатых, самых верных и чтоб непременно дети были…

Через лес вырвались с казной. Глядь! А впереди — цепи красных! «Наза-ад!» — командую… Суматоха! Пульки уж над головами посвистывают. Какой тут чай?! Красные, слава Богу, остановились на опушке леса в засаде, не сунулись… Обложили… Мы отошли к приметной сопочке, и говорю казакам:

— Братцы! В прорыв пойдем ночью, а сейчас привал… Чайку бы сварганить! — Маркелыч вдруг застонал, прикрыл лицо ладонями-лопатами, глухо промолвил: — Будь он проклят, тот день, и вся ваша революция! Какой грех на душу взял! Пудовыми свечами… многими своими жизнями не отмолить… Спасал казну России…

А им что, казакам-то, верили мне свято. Для них привычное дело… Костерок бездымный затеяли мигом. Я приказал зарыть сундук… Пока они яму шашками копали, я сам с котлом за водой сходил… размял там клейкий шарик и растворил в котле… Никто не заметил.

Пока варился чай, замаскировали ухорон снятым дёрном — век не сыщешь, не отличишь. Ведь все они охотники были, звероловы первейшие…

Вскипел чаёк… Пьют, балагурят, сухари на ядрёных зубах хрустят… Я отошёл вроде бы по нужде, в ельник, а свою кружку оставил остужаться… Горе мне!!! Блазнятся они мне до сей поры! Проклятье Господне! Боже, прости меня… на суд твой явлюсь скоро.

Маркелыч истово перекрестился и опять поник, избегая взгляда министра, мучаясь, сгорая от стыда и боли, проживая в который раз тот страшный день.

— Вернулся когда… спят мёртвым сном богатыри, и пена изо ртов по бородам, лики сизые, языки прокушены… глядят на меня стынущими глазами и вопрошают словно: «Что ж ты натворил, ваше благородие… Как жить-то будешь?» Гос-с-споди-и! Страшный яд китайский… Скорый…

Сволок я их в теклинку, вместе с оружием, ветками закидал, по-христиански и похоронить-то недосуг было, бой опять подступал… Угнал тачанку подальше. Место зарытая казны помню досель… Ночью пластуном пересёк красную засаду, ушёл в Маньчжурию…

Харбин, Нанкин, Шанхай… Где только я не искал атамана по его адресам! Без толку… Видать, сгинул в том бою… Скушно мне стало на Китайщине, муторно без России. Пришёл к ней… Ишшо в двадцать пятом году явился с дикими старателями на Алдан…

Три раза документы менял, обличье и образ поведения… как только не прикидывался… ни ГПУ, ни НКВД, ни КГБ взять меня не сумело, хоть на пятки иной раз больно наступали, едва успевал ушмыгнуть. А теперь уж и страха нет, мой век прошёл…

Работал на ваш социализм исправно, два ордена отхватил за прилежание, персональную пенсию. Первый секретарь крайкома Чёрный… смешно… когда орден Ленина в Хабаровске мне вручал, оркестр играл… чуть я не раскололся, глядя на дурацкую суету и помпезность.

От Чёрных людей — почёт страшен! Грех! Да уж ладно, всё к одному. Главное, есть дети, семеро… внуки, правнуки. Только фамилию носят другую, беда… Может, они отмолят мои грехи. А мне покоя и смерти нет!

Достань этот клад, министр! Определи в казну России, может, откуплюсь перед ней? За что погубил людей, её верных сынов — казаков?! Не стоит всё золото их! Проклятье! — Маркелыч затрясся в тихом плаче, и вдруг на его плечи легли руки генерала.

— Успокойтесь… Пройдёмте ко мне в комнату отдыха, попьём чайку, можно и покрепче…

Пальцы у Дубровина тряслись, горячий чай выплёскивался через край фарфоровой чашки на колени, но он словно не чувствовал этого.

— И много там золота? — дошёл до сознания старика голос, голос ласковый и горячий, как китайский чай. — Ведь, вы оговорились, что в сундуке только часть… где-то есть ещё?

— Много… полный сундук. Вдесятером еле с подводы стянули. Поперва ево найдём, а потом будем глядеть дальше, как вы с этим ишшо распорядитесь.

— Место помните?

— Найду! Непременно найду! Рядом двугорбая сопка, курумник, у подножья косогора есть камень приметный… недалече от нево и зарыто… Правда, с той поры там не был, мучила страшная тяга поглядеть, костушки казаков по-людски перезахоронить, да пересилить себя не мог… Страшно там быть. Смертно! И ещё, моё самое главное условие наперёд, — Дубровин посуровел, выпрямил спину, испытывающе ловя взгляд министра, — самое главное моё условие передачи клада государству…