Повести Сандры Ливайн и другие рассказы - [29]

Слава богу, хоть детей у нас не было.

И даже собаку я предусмотрительно не завела. Я вижу, как привязаны к своим животным мои подруги и соседки. А привязываться нельзя ни к кому, даже к себе. Потому что, если сильно любить себя, можно наделать кучу глупостей, как делают все влюбленные, и это пойдет тебе же во вред.

Поначалу я каждый раз находила другой ответ на это его дурацкое «я дома». Например, «а я подумала, что это ночная пицца» или «вы не ошиблись адресом, сэр?». Вообще он считает меня остроумной, и я слышала, как он несколько раз повторял мои слова приятелям даже с некоторой гордостью. Он способен гордиться чем угодно – своим очередным унылым Nissan , удачной игрой его университетской футбольной команды в сезоне семьдесят восьмого года… И даже моими шутками, в которых самое смешное, на мой взгляд, то, что я вовсе не считаю их шутками. Просто я почти всегда – если нет практических причин врать – говорю то, что думаю, и теми словами, которые первыми вспоминаются, а многим это кажется чертовски смешным, потому что наши знакомые никогда не говорят ничего подобного…

За столом Элайя демонстративно молчит. Я его знаю – это именно демонстрация, если бы он не хотел что-то сказать этим молчанием, он обязательно начал бы рассказывать какую-нибудь ерунду про совет директоров или еще о чем-нибудь таком же непонятном и неинтересном мне. Уже давно я перестала интересоваться его жизнью, она кажется мне нелепой, суетливой и недостойной – все эти интриги в правлении, напряженные отношения между чуждыми и неприятными мне людьми. Он выбрал такую жизнь. Когда мы познакомились, она еще не поглотила его целиком, но постепенно он погружался в нее все глубже и одновременно уходил от меня все дальше. Выбирая между мною и бизнесом, он выбрал бизнес. Однажды я сказала ему об этом, и он пришел в настоящее бешенство, орал и топал ногами – как я смею судить его, ведь он работает, как мул, ради меня же, ради этого дома, чтоб он сгорел (тут я вздрогнула), ради того, чтобы у меня было все, что мне нужно!.. И посреди скандала я вдруг поняла: он действительно уверен в том, что говорит, и возражать ему бессмысленно. Тем более что я еще не придумала тогда, как именно возразить. Ведь он действительно зарабатывал на нашу жизнь… В общем, выход только один – надо прекратить мою зависимость от него, надо исключить возможность того, что он изменит свою жизнь, перестав в нее верить, а чтобы этого не случилось, его жизнь должна закончиться как можно скорее, пока он ее еще не изменил… Но, несмотря ни на что, и после этого важного скандала он продолжал заводить за столом разговоры обо всем, в том числе и о неприятных мне вещах – например, о семейной жизни наших знакомых, – он просто не мог не говорить со мной, в этом смысле он был психологически зависим от меня не меньше, чем я от него в смысле материальном. За долгие годы он привык к этим разговорам и к скандалам, почти всегда следовавшим за ними, без этого он тосковал. Это было что-то вроде любви.

А сегодня он молчал. Допустить, чтобы он так и закончил обед в молчании, я не могла: один раз тишина, другой – и он сможет преодолеть свою зависимость. И я взяла на себя его роль – начала неприятный разговор, причем самым простым образом.

– Ты молчишь демонстративно, – сказала я и отложила салфетку, будто собралась встать. – Пожалуй, нам лучше обедать в разное время…

Он отреагировал, как никогда прежде: не заорал, не прошипел сквозь зубы «сука» и даже не встал из-за стола – вместо этого он очень мило мне улыбнулся и продолжил с большим аппетитом уничтожать тушеную баранину, которую, честно говоря, я приготовила отвратительно. Его улыбка была настолько неожиданной, что я пропустила удар и потеряла лицо.

– Ты так и будешь молчать?! – взвизгнула я, и мой крик наверняка донесся до соседской кухни, но я уже не могла остановиться. – В конце концов, лучше рассказал бы о своих идиотских делах, чем сидеть и улыбаться, как долбаный японец!

Но даже этот мой явный проигрыш мяча не смягчил его, и издевательство продолжилось. Все так же молча, с тенью той же доброй улыбки на лице, он доел жаркое, допил свой стакан австралийского красного, которое в последнее время мы обычно пили за обедом, утерся салфеткой, положил ее на скатерть… И только после этого, со все более милой улыбкой – с улыбкой, черт бы его взял! – глядя мне в глаза, спросил:

– А что бы ты хотела послушать, дорогая? Мне кажется, что тебе не очень интересны дела в моей компании… Может, лучше поставишь диск Генделя, которого ты так любишь? Во всяком случае, он всегда лежит на виду…

И, не дожидаясь моего ответа – да я и не могла ответить, поскольку от бешенства потеряла дар речи и обрела его только через час для телефонного разговора с моей лучшей подружкой Кэйт Маковски, – не дожидаясь ответа, он встал и вышел из столовой. И я слушала, как он поднимается в кабинет, бух, бух, бух по лестнице, а раньше у него была такая легкая походка…

Советоваться с Кэйт относительно столь важного дела, как убийство мужа, я не решалась. Кэйт была умница, но, в отличие от меня, легкомысленная, за это я ее и любила. Убийство ей наверняка показалось бы слишком серьезным решением проблемы, слишком лишенным юмора. А вот о неожиданной реакции Эла на мою вполне заурядную провокацию ссоры я ей рассказала. Она от всей души посмеялась над моим поражением – на другого человека я бы обиделась, но Кэйт прощала все – и дала прекрасный совет.