Повести писателей Латвии - [48]

Первая ночь, проведенная дома, для отца оказалась благотворной, это сразу видно, стены родного дома — лучшее лекарство от самых страшных болезней. А когда он доберется до пчелиных ульев, тут и спина распрямится и щеки зарумянятся. Старик опять меня погонит без маски в самую гущу пчелиного роя. И как он не любит, когда я начинаю отмахиваться! Ему что — копошится в улье, точно медведь, заговоренный от пчелиных жал!

Отец притворил за собой дверь. Я знал, что он не успокоится, покуда не вытряхнет меня из теплой постели. Не терпит он городской привычки понежиться в постели. А как бы хорошо часочка полтора поваляться здесь с закрытыми глазами рядом с источенным шашелем комодом, послушать, как ветер за окном шелестит в ветках бузины. Серые обои местами отстали от стен, приоткрыв старые газетные полосы. Наскучило б лежать, можно было сесть на кровати, приподнять обои и почитать, что под ними.

Для Нортопо это было бы настоящей находкой — стародавние, сентиментальные времена — и для Увиса тоже, только сомневаюсь, заинтересует ли его «время, спрятанное под обои». Во мне оно как-то еще зацепилось, во мне оно теплится, оно облучает меня через обои. Я из третьего колена рода Лусенов, и это некогда было комнатой деда, там на комоде белая суповая миска еще от «тех времен», с двумя парами львиных лап по бокам и царским голубым орлом на донце. И с закрытыми глазами могу описать каждую трещинку на миске, в комнате «за это время» ничего не изменилось, только деревянная кровать стала мне коротковатой — никак на ней ноги не вытянешь, полночи ворочаюсь с боку на бок. Летом можно было бы в машине переспать, но тогда бы мать обиделась — дом наш, что ли, нехорош уже стал, что в машину спать потянуло, ишь барин рижский, дома ему не спится.

Полуодетым выбегаю во двор. Трава на опушке леса и вдоль заводи Тальките белым-бела, топорщится острыми шильцами. Березки меж елей полыхают зелеными кострами, первая зелень трогает до слез. Я ужасно чувствителен, продукт еще тех «сентиментальных времен», под новыми обоями еще живы мои восторги перед распахнувшимся видом на Тальките. Я умею радоваться, честное слово, я еще способен на это!

Щелк! Щелк!

Я во дворе у колодца, любуюсь опушкой леса, березками среди елей, нигде в округе не найти подобного сочетания. Срубленными березками убирают комнаты на праздник Лиго, их же ставят на проселке при въезде во двор, когда в доме покойник, а елки, — если умереть случится зимой… К черту, даже на березку не могу спокойно полюбоваться!

Скорей бы, что ли, отогрелась земля и отец бы задымил свои гнилушки!

Когда мать останется одна, старый дом превратится в двойную обузу.

Сколько можно возиться с поросенком, телушкой, коровой!

Соседи неблизко, до поселка Нориеши — даль несусветная. Но слышно, как за лесом брешут собаки, петушиное кукареканье слышно. Чужой сюда не забредет. А в городе куда я дену мать? И без того в двух комнатах нам тесновато, вот и поломай голову!

Щелк! Щелк! Еще раз березки, эти распустившиеся березки!

V

Ужин закончили в сумерках. Арика отчитала Увиса, когда парень за тарелкой супа попробовал тайком читать, пристроив на краю стола раскрытую книгу. Поначалу их с мужем умиляли подобные проделки сына, как и многое другое.

Сейчас Увис в опасном возрасте. Попробуй ему слово скажи, что может окончательно испортить зрение, нажить очки с мудреными стеклами. Сколько ни возмущайся, а толку чуть.

— Увис, помыл бы посуду. Я сегодня ужасно устала, — как бы между прочим пожаловалась она сыну. Увис бы должен понять, пожалеть… Смешно подумать: чтобы Увис пожалел! Ты его не научила этому, а теперь спохватилась, да поздно, и обязан ли он замечать, когда ты, возвращаясь из школы, бессильно валишься в кресло, даже не сняв пальто, а сумка, полная тетрадей, тяжелая, как гиря, стоит у твоих ног.

Арнольд избавлен от такого зрелища, в это время он обычно уже отбывает на свою «ночную работу». Ему что! Сидит в котельной и сочиняет очередную историю про Нортопо в двухтысячном году. А утром на другую «должность», постой, сколько их у него сейчас, этих «должностей»? Порой кажется, что он работает лишь для того, чтобы сбежать из дома, сбежать от нее…

Это его личное дело, если нравится, пусть разрывается на части. Мужчина в его возрасте должен много работать, все это так. Как, впрочем, и женщина.

Носись челноком туда и обратно!

Увис нарочито громко швырял грязную посуду в посудомойку. Должно быть, рассердился, что ему сразу же не дали уткнуться в книгу. Арика озабоченно наблюдала за сыном: до чего ж он все-таки похож на Арнольда, и ничего в нем от нее, а когда-то они на сей счет так трогательно спорили, на кого больше похож Увис, кого он больше любит.

Кого же он все-таки предпочтет?

Только не Арнольда. Этот Нортопо — последняя ставка Арнольда… «Последний бой за сердце ребенка», как сказала бы Нинон. И чего только в своей головке не придумает Нинон! Нравоучительные проповеди! Проповеди с восьмого этажа!

— Увис, ты потише не можешь или не хочешь? Если это уж так тебе «потрясающе» трудно, — оставь, я сделаю сама! — сердито крикнула сыну.

— Нортопо с парой тарелок управится в момент. Хотя разумней было бы перейти на бумажные тарелки, которые после еды можно без сожалений выбрасывать в окно, где их в определенный час подбирала бы специальная машина. Ты только представь себе, мама: после ужина в урочное время все вышвыривают в окна тарелки!