Повести писателей Латвии - [41]

— Твое прощение облегчит мне душу, когда за мной придет костлявая…

— Не надо об этом, папа, мы же договорились. За лето ты поправишься. Потом еще раз съездишь на облучение…

— Никуда я больше не поеду.

Нехорошо он сказал это. Почему бы им не поболтать о петушках? Утешать старика было бы делом напрасным. Арнольд знал его характер. Должно быть, он тогда здорово отца перепугал, раз тот об этом, можно сказать, в последний час вспомнил.

Дорога пошла скверная. Листья на березках больше вроде бы, чем на других деревьях, распустились, и зелень у них ярче. Поля озимых в парадных зеленых мундирах. Зеленые взгорки под майским дождем. Посмотришь на них, и глаза затуманятся. Под сердцем будто кто-то водит мягкой пряжей. Если б можно было взять ее за кончик да потянуть… Открыть какой-то более глубокий смысл бытия…

Янис Лусен до боли прижал подбородок к коленям. Он выставлял счета, теперь вот ему выставили. «Сын, когда у тебя в банке денежки…» Разве не так он всегда поучал? Да, теперь он наконец при деньгах, а ему ничего не нужно. Старуха получает за молоко. Летом теленок опять из рук будет рваться, когда его поведешь на луга… Хватит ли сил обуздать стервеца? Обеими руками ухватишь цепь да глядишь, как бы на ногах устоять, когда зверюга этот за собой поволочет. И тут старик сам на себя рассердился: одной ногой уже в могиле, а руками все еще норовишь телка на цепи удержать!

Сын тоже будто воды в рот набрал.

А его отец — царствие ему небесное… Не вырвал ли он мельницу из отцовских рук, едва со службы вернулся? И что же, отец не был счастлив? Ешь себе лепешки со сметаной, на пузе часы с цепочкой, и никаких забот. Он отцу только добра желал.

Пусть кто-нибудь попробует упрекнуть, если посмеет и вспомнит!

— Папа, ты что-то спросил?

— На каком языке поют, Арнольд?

— А, ты слушаешь? Там поют о каком-то проказнике Антонио.

— Это я так… Что-то ничего не пойму в этих новых песенках.

— Могу выключить, если мешает.

— Нет, нет, пускай поют. Я и не слушаю. Просто иногда что-то зацепится. А вот мать, та терпеть не может.

Они будто через стену переговаривались. Слова пролетали мимо ушей. Паузы заполнялись молчанием. Машина, мягко покачиваясь, как люлька, уносила все дальше. Дождь провожал их до самого дома. После езды старик долго разминался — от сидения руки и ноги затекли.

Мать в радостной спешке хлопотала вокруг них, кинулась доставать из духовки теплый обед Арнольду. Отец к еде не притронулся. Арнольд даже удивился, как скоро завершилась их поездка с отцом. Под вечер дождь перестал, Арнольд вышел во двор помыть машину. Старый Лусен по настоянию матери прилег отдохнуть. Он вслушивался в торопкие женины шаги, и от их перестука ему сделалось лучше, чем от всех облучений и шприцев.

Нет, погодите, он пока еще не опустил голову на подушку с опилками, и завтра же надо с Арнольдом заняться ульями.

III

— Ты не представляешь, и, должно быть, я не сумею объяснить… Нет слов, чтобы выразить… Мне ужасно хочется, чтобы со мной что-то случилось! Не смейся, иной раз даже под машину угодить хочется! Стою на обочине и чувствую в себе такое желание. Автомобили проносятся под самым носом, а я никак не решусь, под колеса какого броситься. К тому же это, должно быть, Ужасно больно и может покалечить. Не хочу, чтобы меня покалечило, уж лучше, чтоб сразу конец… — длинную речь закончила Арика, последние слова произнеся с особым удовольствием.

Она сидела в мягком кожаном кресле перед низким столиком красного дерева. Кресло было крутящееся, на металлической ножке. Арика крутанулась, описав дугу. Застекленная дверь на балкон распахнута. Над рижскими крышами моросил дождик. Широко открытыми глазами смотрела она на серые городские стены. Только что сказанное ею должно было произвести впечатление, и потому Арика выдержала паузу, подобралась вся, подавшись вперед. Мужчине бы это понравилось. Арика больше следила за своими жестами, чем за словами.

— Выброситься из окна я тебе не позволю, по крайней мере с моего балкона! — резко возразила Нинон. — Упасть с восьмого этажа — значит себя покалечить, к тому же будет больно.

— Не смейся надо мной, Нинон. Совсем не для того я это говорила. С твоего балкона не выброшусь, не бойся. Иногда сама не пойму, что со мной происходит, и никто не объяснит мне, ты тоже…

— Годы, милая, наши годы… Как не понимаешь! — снисходительно улыбнулась Нино. Она не осуждала подругу за ее болтовню, скорее даже побуждала к ней, настраивала на откровенность, хотя в который раз слышала примерно то же.

— Что бы ты ни говорила, а я себя чувствую молодой женщиной, и ничего страшного со мной не случилось, но спроси меня кто-нибудь: «Ты хорошо пожила?» — я со стыдом должна буду признаться, что нет. Понимаешь, я вообще не чувствую, что жила, тридцать восемь, а не чувствую! Увис — взрослый парень, иногда просто не верится, что это мой сын, что я его родила и что вообще рожала. Об Арнольде молчу, он Торичелли! Объясни же, что со мной творится, прошу тебя, и тогда смейся себе на здоровье, хоть лопни от смеха. Хотя нет, прошу прощения, не то хотела сказать. Просто я запуталась.

После таких речей Арика совсем утомилась и теперь прямо-таки растеклась по креслу. Сил хватило лишь на то, чтобы повернуться к Нинон. По временам она ненавидела подругу за ее холодность и спокойствие. Будто вся она корочкой льда затянута, этакий законсервированный цветок. Есть такие цветочные консервы где-то в Японии, откупорил банку — и получай весну со всеми ее ароматами! Законсервированная фиалка, вот что такое Нинон!