Повести. Пьесы - [50]

— Видела его после?

— Не. Три письма написала — ни звука. Потащилась к нему в город, а там, оказывается, и улицы такой нет.

— А ездить с чего начала?

— Мир хотелось повидать. Как раз школу кончила, стала с матерью на ферму ходить. Ну, думаю, еще время пройдет, замуж выйду, так не увижу, где чего творится. А тут случай подвернулся: рефрижераторщик один сманил. Поехали, говорит, прокатимся. А назад, говорю, как? А назад, говорит, попуткой. Так вот и загуляла в первый раз.

— А вдвоем как же ездили? — спросил Батраков. — Алла Константиновна в кузове, что ли?

Татьяна засмеялась:

— Ну что ты! Алла Константиновна — девушка нежная… Грузовики же обычно колоннами ходят. А у МАЗа кабина большая, втроем не тесно. Иногда в легковушки подсаживались.

— А ночью как, если втроем?

— Когда как. Тут уж хозяин барин, кого выберет. Но это не всегда. Иногда за так везут, для компании, одному-то в дороге скучно.

— А кормились как?

Батракова интересовало не это, другое — брала она деньги или нет?

Татьяна отмахнулась:

— Да ну… С голоду у нас еще никто не умер. Ты вон на вокзале накормил, так? А с шоферами тем более. Они же в дороге что-то едят. Ну и как же ты думаешь: сам в рот, а тебе не даст? Едем же вместе, разговариваем, уже люди свои.

— Ну, а если, допустим, очень уж противно?

Она сразу поняла, о чем речь:

— Мы же смотрим, к кому подсесть. А если уж так вышло, Аллу Константиновну попросишь, она девушка отзывчивая, выручит.

— Денег никогда не предлагали? — все же не выдержал Батраков, почему-то именно это волновало его больше всего.

Татьяна мотнула головой:

— Не. Это проститутки за деньги стараются, а дальнобойщицы — так, за романтику. — Помолчала и добавила: — Не мучайся, родной. Ничего плохого не было, кроме того, что было. Самое плохое, что сейчас мне домой дороги нет.

— Раньше-то возвращалась.

— Раньше как-то сходило.

— Врала?

— А ты думал? Ну, не правду же говорить. Мужу-то! Он-то не виноват, чего ж ему жизнь укорачивать. Сейчас вот занесло, сама не знаю… Думала, недельку проветримся, а видишь…

— Как замуж вышла, это ты, пожалуй, зря, — мягко, но все же осудил Батраков.

Она опять вздохнула:

— Натура у меня такая. Со школы хотела поездить. Спортсменки, вон, ездят, стюардессы всякие даже в Париж летают.

— Ну и пошла бы на стюардессу.

— С моими-то отметками?.. Ладно, бог с ним. Хоть будет, что на старости вспомнить. Ты вот в Махачкале был?

— Нет.

— А я была. И в Киеве была, целые две недели. У художника одного застряла. Сперва рисовал меня, потом так. Старый уже был, а шебутной. Знаешь, как меня звал? Гелла. Мы с ним такую хохму устроили! Гостей назвал, мне велел чай разносить. На подносе. Фартук повязал красивый, вышитый, с нагрудником. А под фартуком — ничего — голая. Поднос поставила, задом повернулась — ну, хохма! Ржачка у них была на полчаса.

Рассказывая, она увлеклась, заулыбалась.

Главное, денег не брала, думал Батраков, слава богу, баба порядочная. Конечно, окажись по-другому, тоже не смертный грех, человек не всегда себе хозяин. Но лучше, что не брала. Вон ведь как ее жизнь помотала, а порядочность сохранила…

— С дочкой надо решать, — сказал Батраков, — все равно когда-нибудь придется. Ведь не бросишь ты ее на веки вечные?

— Нет, конечно, — неуверенно и не сразу согласилась она. И попросила совсем уж жалко: — Давай чуть погодя, а?

Батраков подумал и решил:

— Ладно, еще неделю отдохни. А там поедем. Как раз и отгулы прихвачу.

Наутро, когда он спешил на работу, Татьяна пошла с ним и сама устроилась при складе, временно. Взяли без документов, на честное слово.

В тот же вечер после работы Батраков встретил мать. Увидел ее издали, и она увидела: остановилась посреди разбитого тротуарчика, рука в бок кренделем — ждала. Батраков подошел, тоже остановился. Бегать от матери он не собирался — честь велика.

— Ну, — спросила мать. — долго будешь сплетниц радовать?

На это он отвечать не стал.

— Так и будешь по чужим чердакам Христа ради?

— Зачем? Домой вернусь.

— Один или с невестой?

— С женой.

— А меня не хочешь спросить, пущу или нет?

— Не, не хочу, — ответил Батраков, чувствуя, как собирается и твердеет в нем злость, — я ведь в свой дом вернусь.

— Это в какой же свой?

— Который отец выстроил.

— Этот, значит, твой. А мой где?

— Разберемся.

— Судиться будешь?

— Сперва въеду.

Отвечал он спокойно, но соображал уже мало что — вела злоба. Он редко закидывался, но теперь так случилось.

— Дурак ты, Славка, — сказала она, — нашел врага — родную мать. Да хоть завтра въезжай. Хочешь, комнату бери, хочешь, две, оставишь мне верандочку, и спасибо. О себе, что ли, забочусь?

Батраков молчал, злость быстро уходила, но что сказать, он не знал: настраивался на другое, на борьбу, на скандал, на долгое враждебное противостояние. А теперь, похоже, бороться было не с кем. Вот только надолго ли хватит материной покладистости?

— Может, она и хорошая баба, — задумчиво двинула бровями мать, — это тебе видней. А вот какие она прошла огни и воды, это ты у меня спроси. Это, сынок, не спрячешь. Ну, женишься, ладно, мешать не буду, пропишу. А дальше? Что дальше-то будет, думал?

— Ну, нравится она мне, — угрюмо объяснил Батраков.