Повести. Пьесы - [116]

Она поморщилась:

— Нет, режиссером — не то…

— Но ты ведь говорила, что ассистентом режиссера тебе нравилось?

— Ассистентом — другое дело, — сказала она.

Я возмутился:

— Но ведь режиссером-то интересней! По крайней мере, работа творческая. Режиссер все-таки…

Тут я замолчал — потому что до меня вдруг дошло то, что, по идее, должно было дойти уже давно, три с половиной года назад. А именно — что ассистентом быть интереснее, чем режиссером, и помрежем интереснее, и билетершей интереснее, чем актрисой, и не поступить в институт интереснее, чем поступить. Потому что Елена — это не я, не Анюта, не Милка и не Женька, а именно Елена, с ее глазами и носом, с ее характером и редким врожденным даром — помогать.

Ведь, если разобраться, именно это и было ее призванием — помогать. И не так уж важно кому: театру, или актрисе, или режиссеру на телевидении, или мне, когда я болел, или Милке, когда она готовилась в институт…

Потом меня довольно долго мучила совесть. Не испортили ли все мы — а я особенно — Ленке жизнь? С каким тупым упорством мы толкали девчонку к хорошему — то есть к тому, что хорошо для нас. И ведь как отпихивалась, как уклонялась, как не хотела поступать в институт, не хотела становиться на ступеньку эскалатора, ползущего вверх, к общепринятому успеху — успеху, совершенно не нужному ей.

Мы гнали ее к самостоятельности, к творчеству, и все не туда, куда звал ее сильный врожденный дар — помогать. А из нее, может, вышел бы первоклассный редактор, или референт, или гениальная секретарша, помощница, о какой только мечтать. Но такая возможность мне раньше и в голову не приходила. В секретарше мы привыкли к другому: губки, ножки, ноготки…

Мы дошли до метро и остановились.

— Давай хоть изредка-то видеться, — попросил я Ленку.

Она, как прежде, стала кривляться:

— Да надо бы, конечно. Но разве найдется у знаменитого писателя время на такую ничтожную…

Она съежилась и как бы приникла к земле.

Все же были в ней актерские способности! Могла бы стать характерной не хуже десятков других. Видимо, не хватало чисто человеческих качеств: эгоизма и той дубовой уверенности в своем праве, которая помогает сперва драться за место в училище, потом — за внимание педагога, а дальше — за роль, за прессу, за репутацию и, ближе к финалу, — за то, чтобы выкатиться на пенсию в звании заслуженного…

Я двумя руками взял Елену за воротник и серьезно посмотрел ей в глаза:

— Хоть раз-то в месяц давай? Как на работу. А то ведь совсем раззнакомимся.

На том и договорились: видеться раз в месяц.

Встретились мы с ней через год.

И тогда бы, наверное, не увиделись, да позвонила Анюта, сказала, что у Ленки день рождения, что она никого не звала, и поэтому есть идея просто взять и прийти.

Мне идея понравилась. Я только спросил, кто еще собирается нагрянуть.

Анюта ответила, что намыливалась Милка со своим мальчиком.

Это мне тоже понравилось, потому что Милку я не видел давно, еще со школьных ее времен, и интересно было глянуть, во что она выросла.

В субботу мы с Анютой встретились загодя, прошлись по гастрономам и, по практичному московскому обычаю, потащили на день рождения не цветы и не духи, а кусок ветчины, банку маринованных огурцов, торт и две бутылки сухого. Хорошо ли, плохо, но так уж ведется, что память об именинных гостях съедается тут же, за столом. Зато для хозяйки есть и плюс: меньше возиться, меньше тратиться…

Мы позвонили у двери, услышали отдаленный лай Федота и ждали минуты две: Ленке надо было не только за лаем угадать звонок, но и добраться до двери по длиннющему коммунальному коридору, в котором хоть стометровку бегать.

Нам именинница обрадовалась, шумно обняла Анюту, с обычными своими ужимками приложилась к моей щеке. Откуда-то выкатился бело-серый пес, маленький и лохматый, и громко залаял на ветчину.

— Тубо! — прикрикнула Елена.

Видимо, она знала, что это означает. Мы же, прочие, включая пса, не знали и не реагировали никак.

Ленка выхватила у нас что-то из провизии, закричала: «В комнату, в комнату!», и мы заспешили по длинному коридору, путаясь в Федоте.

У двери на нас налетела Женька — в одной руке она держала сигарету, в другой — коробок спичек.

— О! Подумать только! — воскликнула она, обнимая Анюту. — Я уже забыла, как ты выглядишь.

Потом поздоровалась со мной.

Пока Женька обнимала Анюту, она сломала сигарету и, здороваясь со мной, искала глазами, куда бы ее бросить.

По-прежнему худая и резкая, она выглядела сейчас особенно взвинченной. Казалось, меж лопаток ее проходит не позвоночник, а оголенный, гудящий, как провод под напряжением, нерв. Правая ее туфелька не переставая постукивала по полу.

— Ну, потреплемся, — пообещала Женька и быстро прошла в коридор.

Хоть Елена никого не звала, стол все же существовал, и здоровенная миска салата красовалась посередке, как клумба.

У стола лысоватый мужичок лет тридцати пяти зачем-то переливал водку из бутылки в графин. В экономных его движениях угадывалась большая практика. Был он невелик, но ухватист и чем-то напоминал мартышку — то ли сморщенным сосредоточенным лобиком, то ли взглядом, завороженно прикованным к льющейся водочной струйке. И зачем он здесь?