Повести о ростовщике Торквемаде - [7]

В год революции Торквемада выгодно купил доходный двадцатичетырехквартирный дом с наружной галереей на углу улиц Сан Блас и Молочной, приносящий — за вычетом недоимок по квартирной плате и издержек на ремонт, налоги и прочее — ренту в тысячу триста реалов в месяц, что составляет семь или семь с половиной процентов с капитала. Каждое воскресенье дон Франсиско собственной персоной являлся туда взыскивать причитавшуюся ему плату, держа в одной руке расписки, а в другой — палку с набалдашником в виде оленьих рогов. И у злополучных съемщиков, не имевших возможности уплатить в срок, уже с вечера субботы сосало под ложечкой: суровое лицо и непреклонный характер домохозяина никак не вязались с представлением о воскресенье — дне господа бога, дне отдыха и радости.

В год Реставрации Торквемада удвоил капиталец, нажитый во времена Преславной, и коренная перемена политического курса обеспечила ему выгоднейшие ссуды и сделки. Новая обстановка — новые назначения, возобновление платежей, процветание торговли… Свежеиспеченные правители нуждались в приличествующем их рангу платье, из мрака неизвестности выплыли изголодавшиеся чиновники, и все они позволили Торквемаде собрать обильную жатву. Словом, пока правили консерваторы, жить было сносно: власть имущие давали ему заработать на пышности и великолепии, а просчитавшиеся в своих притязаниях либералы — на необеспеченности.

Но вот в 1881 году пришли к власти те, что столько времени прозябали вдали от нее, — и снова это было на руку Торквемаде: займы пошли такие, что лучше и не надо, ссуды — пальчики оближешь! Прямо не жизнь, а масленица. Торквемада стал уже прицениваться к другому дому — в хорошем квартале, почти новому, без галереи, вполне удобному для сдачи внаем скромным жильцам. Правда, дом этот, как ни жми, не давал больше трех с половиной процентов с капитала, но зато управлять им было легче и не было такой мороки с воскресным сбором квартирной платы, как в первом его доходном доме.

Все шло как по маслу у этого жадного муравья; как вдруг судьба неожиданно обрушила на него ужасное горе: умерла его жена. Да простят мне читатели, что я предварительно не подготовил их к столь горестному известию: я ведь знаю, что они, как и все, кто имел честь знать донью Сильвию, ценили эту даму и уважали превосходные качества ее души и характера. Она скончалась от презренных колик; и я должен сказать в похвалу Торквемаде, что он не пожалел денег ни на врачей, ни на лекарства, лишь бы спасти ей жизнь.

Эта утрата была тяжким ударом для дона Франсиско: супруги прожили более двадцати лет в мирном и трудовом содружестве и настолько сошлись характерами, что она стала как бы вторым Торквемадой, а он как бы эмблемой их слившихся душ. Донья Сильвия не только управляла домом с педантичной экономией, но и давала мужу советы в трудную минуту, помогая ему своим умом и опытом. Жена старалась не выпустить из рук ни одного сентимо, муж улавливал в свои сети каждый грош, плывший мимо дома, — брак без расточительства, супружеская пара, являвшая собой назидательный пример для муравьев земных и подземных.

В первые дни вдовства Душегуб не находил себе места, не веря, что переживет свою драгоценную половину. Он стал еще желтее, чем обычно, и несколько сединок появилось в его волосах и бородке. Но время шло, смягчая горечь потери, незаметно стачивая своим зубом шероховатости жизни, и хотя память о супруге не ослабела в душе ростовщика, боль утраты утихла. Постепенно мрак печали рассеялся, солнце его души засияло вновь, озарив таившиеся в ней числовые комбинации; увлеченный сделками, тоскующий процентщик воспрянул духом и через два года, казалось, вполне утешился. Но да будет сказано и повторено к его чести, что он не возымел грешного желания снова жениться.

У Торквемады было двое детей: Руфинита, уже знакомая читателю, и Валентинито, чье имя появляется впервые. Десять лет разделяли их; ибо в этот промежуток ни один из детей доньи Сильвии не смог благополучно появиться на свет. Ко времени нашего повествования Руфините исполнилось двадцать два года, а Валентину было около двенадцати. И, видно, под счастливой звездой родился Душегуб дон Франсиско, ибо дети его, каждый по-своему, являлись подлинными жемчужинами, словно благословением, ниспосланным ему богом, дабы утешить его в горестном одиночестве. Руфинита унаследовала все хозяйственные таланты матери и управляла домом почти так же хорошо, как донья Сильвия. Разумеется, в ней не было ни изворотливости и осторожности, ни верного, опытного взгляда, проницательного ума и непогрешимого чутья этой почтенной матроны, но ни одна девушка ее возраста не могла бы угнаться за ней по части скромности и добродетельного поведения. Руфина не была тщеславной, но и не пренебрегала своею внешностью; никто не упрекнул бы ее в развязности или нелюдимости, а кокетством она не отличалась никогда. С юного возраста, когда впервые просыпается любовь, и вплоть до того дня, когда я представляю ее читателям, к ней посватался только один жених, который после долгих ухаживаний и воздыханий доказал чистоту своих намерений и был принят в доме уже в дни болезни доньи Сильвии. С тех пор он пребывал с одобрения папеньки все в одном и том же положении почтительного влюбленного. Был он медик — дитя Эскулапа, и притом поистине дитя: невелик ростом, прилежен в ученье, простодушен, добр — словом, истый ламанчец. Четыре года продолжалась эта невинная дружба. В дни, о которых я повествую, Кеведито (так звали юношу), закончив учение, собирался уже применить свои знания на практике, и молодые люди решили, наконец, пожениться. Душегуб был доволен выбором дочери и хвалил благоразумие, побудившее ее предпочесть красоте и внешнему блеску положительность и практичность.