Повести о ростовщике Торквемаде - [55]

В школе житейского опыта изо дня в день развивались природные способности Крус, а ум ее отточился настолько, что все великие мужи, стяжавшие славу своим скипетром, показались бы грудными младенцами в сравнении с нею. Вот что называется управлять, а все прочее — пустой звук! Управлять — значит творить чудеса: ведь жить без средств — это чудо. Еще большее чудо — соблюдать видимость приличий, скрывая под струпом достойной бедности разъедающую язву отчаянной нищеты. И если бы в сем мире давались удостоверения в героизме и по справедливости распределялись награды за мудрое правление, то звание выдающейся правительницы и первое отличие героини по достоинству принадлежали бы нашей неутомимой труженице.

Когда дом дель Агила потонул в пучине бедствий, обломки кораблекрушения позволили семье еще два года вести сносную жизнь. Старшая сестра возглавила маленький отряд; ее воля закалилась под ударами судьбы, которые сыпались на головы сирот непрерывно, словно неумолимое провидение без устали обрушивало на них свою карающую длань. Крус не ждала от жизни никаких благ и всегда помнила о бедах, готовых в любую минуту появиться на пороге. Поэтому потеря всей недвижимости не слишком ее потрясла. Грудью встретила она унижения, отвратительные пререкания с ближней и дальней родней. Лишь болезнь и слепота ее драгоценного Рафаэля нанесли бедняжке глубокую рану. Хотя она уже научилась не морщась глотать самые горькие пилюли, однако этот удар оказался непосильным даже для ее закаленной воли. Преданная сестра вложила в сражение с коварным недугом весь свой героизм, героизм львицы и любящей женщины, а когда рухнула последняя надежда, не отчаялась, но обрела в своей душе твердый алмаз мужества, выдержав нечеловеческую тяжесть новых испытаний.

Нужда становилась все ощутимее, хотя сестрам еще удавалось скрывать ее; как мы уже знаем, верный друг спасал семью от грозно рокочущего прибоя лишений. Продажа титула — последнего осколка фамильного достояния — да кое-каких предметов роскоши позволила им с грехом пополам существовать еще некоторое время. Так или иначе жизнь продолжалась, и по вечерам, после черной дневной работы, повеселевшие сестры благодарили бога за крохи счастья. Промежуток времени, последовавший за слепотой Рафаэля, может быть назван в летописях «эпохой доньи Лупе»: именно тогда дель Агила познакомились с прославленной процентщицей, которая вначале захлестнула им петлю вокруг шеи, но, тронутая зрелищем повергнутого во прах благородного дома, чем ближе узнавала их, тем охотнее ослабляла веревку. От ростовщических сделок она перешла к благожелательному покровительству, из которого затем сама собой выросла искренняя дружба, ибо донья Лупе знала толк в людях. Но злой рок, неумолимо ткавший погибель сестрам, лишил их доньи Лупе, едва стали ощутимыми плоды этой дружбы: добрая сеньора умерла. Словно все сговорилось против несчастных!

И как же некстати взбрело в голову Индюшатнице отправиться на тот свет! Когда болезнь ее приняла дурной оборот, семья дель Агила подходила — как сказал бы на своем новом, утонченном языке Торквемада — к последней черте бедности.

До сих пор сироты жили, стесняя себя во всем, лишенные не только достатка, к которому привыкли с детства, но порой и самого насущного, без чего уже невозможно обходиться человеку. Да, жили скудно, но не краснея, потому что ели свой кусок хлеба. Теперь же они стояли перед выбором: либо умереть с голоду, либо есть хлеб чужой. Что им оставалось? С мольбой взирать на небо — не осталось ли там с библейских времен немного манны — или взывать к общественному призрению в наимег нее унизительной форме… По правде говоря, такая крайность наметилась уже с год тому назад, но верный друг дома дон Хосе Доносо задержал наступление скорбных времен, или, вернее, смягчил его искусно замаскированными подаяниями. Деньги, которые получали сеньоры из рук этого несравненного человека, если верить ему, составляли возмещение за отказ от части предъявленных претензий; на самом деле никаких сумм в счет иска не поступало и ждать их было решительно неоткуда. Трудно передать словами, как расстроилась Крус, обнаружив в конце концов обман. Впрочем, она и виду не подала дону Хосе, понимая и ценя его доброту.

Добряк Доносо безусловно продолжал бы свою тайную благотворительность, ежели бы ему позволяли средства. Но к тому времени на беднягу также посыпались удары враждебного рока. Всевышний не обременил его детьми, но зато жена его была, вне всякого сомнения, самой больной женщиной на свете. В длинном перечне болезней, осаждающих немощное человечество, навряд ли нашлась бы хоть одна, пощадившая страдалицу. Ее бренное тело являло в каждом своем органе патологические отклонения, достойные внимания самых опытных эскулапов: не больная, а наглядное пособие по медицине! Желудок, печень, нервная система, сердце, голова и конечности, глаза, кожа — все в этой злополучной мученице постоянно бунтовало и отказывалось служить. Хвори ее длились бесконечно, без малейшего намека на улучшение, и сеньора Доносо, войдя в роль безнадежно больной, даже загордилась. Она твердо уверовала, что лишь одна она познала все земные недуги, и даже гневалась, если кто-либо полагал возможным существование второй подобной страдалицы. О какой бы болезни ни заходила при ней речь, сеньора Доносо немедленно обнаруживала у себя тот же недуг, но только в более тяжелой форме. Говорить о своих немощах, расписывая мельчайшие подробности, смаковать собственные страдания стало для нее отрадой. Те, кто имел несчастье слушать сеньору, обыкновенно охотно прощали ей эту слабость. А домашние даже сами наводили ее на излюбленную тему, чтобы бедняжка могла всласть порассказать о коликах, боли под ложечкой, изжоге, бессоннице, спазмах и схватках в кишечнике. Дон Хосе сердечно любил супругу и так как на протяжении сорока лет неизменно видел в доме эту энциклопедию внутренних болезней со времен Галена до наших дней, то и сам заразился гиппократовой гордыней своей страждущей половины; не приведи бог заговорить при нем о мучениях, не испытанных его Хустой или хотя бы отдаленно схожих с ее терзаниями!