Повести о ростовщике Торквемаде - [23]

— Три тысячи реалов! — протянул ростовщик, придавая своему лицу выражение нерешительного раздумья, которое всегда хранил про запас для подобных случаев (нечто вроде формулы вежливых проволочек в дипломатии). — Три тысячи кругленьких!.. Дочь моя, посмотри-ка сюда. — И привычным жестом он сложил в кружок большой и указательный пальцы. — Не знаю, смогу ли я раздобыть три тысячи реалов. Да мне кажется, вы обошлись бы и меньшей суммой. Пораскиньте, посчитайте-ка получше. Я готов защитить вас от напастей и помочь выбраться из беды… готов отдать последний кусок хлеба, чтобы утолить ваш голод… Но учтите… я должен ведь блюсти и свои интересы…

— Берите, какие угодно проценты, дон Франсиско, — взволнованно прервал его больной, желая, видимо, поскорей покончить с этим делом.

— Да я не о процентах толкую, а о своих интересах. Впрочем, я не сомневаюсь, что в один прекрасный день вы отдадите мне долг сполна.

— Разумеется! — в один голос вскричали Исидора и Мартин.

А ростовщик про себя думал: «Дожидайся, как же! Расплатитесь, когда рак свистнет. Пропащие это деньги, уж я, верно, знаю».

Больной приподнялся на постели и заговорил, возбужденно сыпля словами:

— Неужели вы думаете, что моя тетка из Пуэрто-Рико бросит меня в нищете, когда узнает, как мы живем? У меня так и стоит перед глазами чек на четыреста — пятьсот песо… Да, да, она пришлет мне деньги. Я написал ей на прошлой неделе.

«Как бы твоя тетка не прислала тебе пятьсот проклятий», — подумал Торквемада, но вслух сказал:

— Все это так, однако, какое-нибудь обеспечение мне все же необходимо. Мне кажется…

— А картины? Возьмите их. Выбирайте, какие вам больше нравятся.

Окинув испытующим взором мансарду, Торквемада стал, наконец, излагать свои намерения.

— Слушайте, друзья, сейчас я вам скажу такое, что вы прямо опешите. Сердце у меня болит глядеть на вашу нищету. Да разве можно не прийти на помощь при виде этаких невзгод? Ох-хо-хо! Вы что ж думали, я злодей бездушный? Правда, я малость прижал вас прошлый раз, когда вы уж очень задолжали, но все-таки я не каменный, нет, не каменный… Глупенькие, ведь вы тогда сорили деньгами направо и налево; а по совести говоря, не люблю я, когда мои денежки транжирят — они ведь мне потом и кровью достаются. Но вы меня не знаете, нет, не знаете. Вы судите обо мне по бесстыдным извергам, что наложили арест на мастерскую и ободрали вас как липку. С моим великодушием, с моим нежным сердцем… Я иной раз сам себя хвалю и благодарю за милосердие. Вот увидите, на что я способен. Смотрите! — И он вновь сложил пальцы баранкой, сопроводив свой жест торжественной речью: — Я дам вам три тысячи реалов, дам сейчас, немедленно… Но это еще не все: я даю их вам без процентов… Ну, каково? Не безделка, верно?

— Дон Франсиско! Позвольте мне обнять вас! — радостно вскричала Исидора.

— Подойдите ко мне, я вас тоже обниму, — вторил ей больной, порываясь соскочить с постели.

— Можете целовать меня сколько угодно, — сказал скряга, подставляя супругам лоб, — но только не захваливайте: так должен поступать всякий, кто хочет называться человеком. Никакой особой заслуги тут нет… Обнимите меня еще раз, как отца родного, и пособолезнуйте мне, я не меньше вас в этом нуждаюсь… Гляньте, у меня по щекам слезы текут, я совсем расчувствовался… я…

— Родной мой дон Франсиско, вы самый лучший христианин и самая милосердная душа на всем белом свете! — заявил чахоточный, кутаясь в свое тряпье. — Исидора, подай чернила, перо и гербовую бумагу, что ты вчера купила. Я напишу расписку.

Жена исполнила его просьбу. Пока несчастный писал, Торквемада сидел, задумавшись, подперев пальцем лоб и неподвижно уставившись в пол. Взяв из рук, Исидоры расписку, он с выражением отеческой нежности поглядел на молодых людей и снова расслабленным голосом завел свою слащавую песенку:

— Милые мои дети, вы меня не знаете, повторяю вам — не знаете. Вы, небось, думаете, я эту расписку в карман спрячу… Глупышки вы этакие! Уж, коль я делаю добро, так всей душой, не шутки шучу. Я не в долг вам даю три тысячи реалов, а дарю… да, дарю — так, ради прекрасных ваших глаз. Смотрите! — И — раз, раз! — он порвал бумагу в клочья.

Исидора и Мартин никогда бы не поверили, что это возможно, если бы не видели собственными глазами.

— Вот что называется быть человеком!.. Огромное спасибо вам, дон Франсиско, — проговорила растроганная Исидора.

А Мартин, зажимая рот простыней, чтобы сдержать новый приступ кашля, пробормотал

: — Пресвятая богородица, какая доброта!

— Единственное, что я возьму, — продолжал дон Франсиско, вставая и подходя поближе к картинам, — один-другой этюдик на память… Вот хотя бы снежные горы да вон тех пасущихся осликов… А еще бы я взял, если вы не возражаете, дружище, морской вид и мостик, увитый плющом…

Мартин не отвечал: приступ кашля снова душил его. Исидора подбежала к художнику, чтобы помочь ему, бросив беглый взгляд на картины, которые тщательно рассматривал и отбирал ловкий ростовщик.

— Я принимаю их от вас в дар, на память, — продолжал Торквемада, откладывая добычу в сторону. — Еще вот этот, пожалуй, возьму… А если вы боитесь, что картины здесь попортятся, снесите ко мне в дом. Я сохраню их в наилучшем виде, а потом можете в любой день их забрать. Ну как, отпустил проклятый кашель? Через неделю вы уже не будете кашлять, совсем не будете… Поедете в деревню… через мост Сан-Исидро… Но боже, что у меня за голова! Самое главное-то я и забыл — отсчитать вам три тысячи реалов… Исидора, идите сюда, считайте-ка песеты. Одна сотенная, вторая, третья… — Отсчитывая ассигнации, скряга слюнил пальцы, боясь просчитаться. — Семьсот песет… По пятьдесят у меня нет кредиток, голубушка. В другой раз добавлю. Итого здесь сто сорок дуро, или две тысячи восемьсот реалов..