Повести о Ломоносове - [97]
Консервативная часть дворянства, и ранее с трудом терпевшая «шумливого мужика» ради «славы Отечества», теперь старалась его не замечать.
Три года назад – 17 апреля 1760 года, еще когда Елизавета Петровна была жива, – он писал И. И. Шувалову:
«Мое единственное желание состоит в том, чтоб привести в вожделенное течение гимназию и университет (петербургский. – Н. Р.), откуда могут произойти многочисленные Ломоносовы… Сие будет большее всех благодеяние, которые ваше высокопревосходительство мне в жизнь сделали. По окончании сего только хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть было персон высокородных, которые мне низкою моею породою попрекают, видя меня, как бельмо на глазе…»
Проехали деревню Пулку, что в 14 верстах от Фонтанной реки, миновали деревню Кузминское и въехали в Царское. Надо было искать генерала Кашкина и через него просить аудиенцию у генерал-адмирала.
Генерала нигде нельзя было найти. Наконец кто-то указал Ломоносову на левый флигель дворца, где стояли бани, только что выстроенные Камероном* для императрицы Екатерины II. Бани эти обошлись в полтора миллиона рублей золотом.
Генерал Кашкин стоял в так называемой агатной купальной среди фарфоровых женщин, сделанных формейстером[74] Раметтом по рисункам Камерона, и в пятый раз читал адресованное ему письмо по поводу предполагавшегося приезда будущего императора австрийского Иосифа II под именем графа Фалькенштейна:
«...а как он нигде, кроме трактиров, не останавливается и сего обычая ни почему не переменяет, и потому угодно Ее Величеству, чтобы в оной бане (в мыльне Их Высочества) запереть комнату, где поставлены ванны, изготовя все потребные мебели, назвать сие здание постоялым или вольным домом, поставить наверху вывеску, подобную на присланном тогда пакете, и чтобы вся прислуга была по обыкновению трактирному. Комнату, где ванная, покрыть полом, дабы и она могла служить комнатою для графа, баню запереть, а садовнику Бушу быть в виде содержателя трактира – с дочерью-трактирщицей, для чего получше приготовиться сыграть сии роли, им назначенные».
Генерала Кашкина окружали плотники с досками и инструментами. Перед ним стоял садовник Буш в фартуке трактирщика и в шляпе с пером. Рядом, потупя глаза и держась кончиками пальцев за край кружевного передника, робко вздыхала хорошенькая дочь его Амалия.
– Надобно понимать, – кричал Кашкин голосом, охрипшим от вахтпарадов, – что́ есть дочь трактирщика и как подают блюда в вольной австерии! Вы же, сударыня, более для благородного пансиона вид подходящий имеете! – И генерал грозил толстым пальцем дочери садовника.
– Ах, Амальхен, mein Gott! – простонал Буш. – Какие времена наступают!
В это время генерал увидел десьянс академика и пошел к нему навстречу. Он проводил его к обер-егермейстеру – Семену Кирилловичу Нарышкину.
Они подошли к «собственному» павильону возле большого озера и на мраморных ступеньках лестницы, спускавшейся в воду, увидели генерал-адмирала.
Генерал-адмирал был в кафтанчике, белых шелковых чулках и туфлях с алмазными пряжками. На боку его болталась игрушечная маленькая шпага. Рядом с ним стоял представительный, полный придворный с умным лицом и добрыми глазами – Никита Иванович Панин и, принимая из рук камер-лакеев отлично сделанные бумажные кораблики, передавал их генерал-адмиралу. Тот пускал их в воду, и они, надув маленькие паруса, летели стре́лками во все стороны. Генерал-адмирал был доволен и звонко смеялся: ему было девять лет. Это был великий князь Павел Петрович, назначенный за год до этого генерал-адмиралом, дабы «вперить при нежных еще младенческих летах в вселюбезнейшего сына заботу о флоте», – как писала в указе Екатерина II.
– Ваше императорское высочество! – сказал Ломоносов, низко кланяясь и кряхтя. – Двадцать лет обращался я в науках со всяким возможным рачением и в них приобрел столь великое значение, что, по свидетельству многих академий, ими знатную славу Отечеству принес во всем ученом свете. Ныне повергаю к вашим стопам последнее мое творение. Наука должна не меньше стараться о действительной пользе обществу, нежели о теоретических рассуждениях. Особенно это касается до тех наук, которые соединены с практикой, каково мореплавание. Экспедиция по Северному морскому пути из Сибирского океана в Китай и Америку не токмо России великую славу принести должна, но и во много раз богатства ее приумножить.
И он подал генерал-адмиралу тетрадь в сафьяновом с золотом переплете.
Павел выпустил из рук кораблик, взял тетрадь и задумчиво посмотрел на Ломоносова голубыми глазами. Это был краснощекий курносый «фарфоровый мальчик», как писала о нем Гримму* Екатерина. Потом он сделал пол-оборота, оперся рукою на эфес маленькой шпаги и передал рукопись Панину.
– Его высочество, – сказал Панин, – приказать соизволил адмиралтейств-коллегии со всем тщанием прожект сей рассмотреть и о резолюции своей ему доложить немедля. – Любезно улыбнувшись и переменив тон, Панин спросил: – Как изволите здравствовать, Михаил Васильевич? Слыхал я, что великие труды подорвали здоровье ваше. Впрочем, обилие болезней через ослабление натуры в наш век происходит. Взять хотя бы графа Толстого – и посейчас болеет через постную пищу и геморроидальные колики. Наука же до сих пор наш короткий век продлить не может.
