Повести наших дней - [208]

— А что будет написано о большом столе президиума? — спросил я его.

— Думал и об этом, — сразу ответил Ростокин. — С т о л  д л я  п р е з и д и у м а — он всегда служит определенному назначению: его убрали ради юбилейного события, приготовили к съезду, конференции. Люди, что сидят в зале, посчитают самым разумным, если за этим столом займут места только те, кто будет вести собрание, заседание… Для людей, сидящих в зале, самым естественным будет, если на почетные места сядут те, кто всей трудовой жизнью связан с делом, ради которого они собрались в этот зал…

Ростокин говорил, как будто читал хорошо продуманные тезисы. Нельзя было не верить, что у него были бессонные ночи, когда он напролет думал только об этом. Хорошо помня, что еще два дня назад он не был таким измученным и потускневшим, я догадливо спросил его:

— Ты давно последний раз говорил со Стрункиным?

— По телефону. Он позвонил перед вылетом в Москву. Угрожал… Ничего страшного он оттуда не привезет. Порекомендуют обсудить напечатанную рецензию. Ну и обсудим. Я уже заготовил для него пять словечек…

Ростокин улыбнулся и вдруг забеспокоился, стал все больше коситься на окно своими припухшими, покрасневшими от бессонницы глазами. Я тоже повернулся к окну и увидел на тротуаре Варвару Алексеевну. Возвращаясь домой, она задержалась с какой-то женщиной и оживленно разговаривала с ней.

Даниил Алексеевич сказал:

— У Варвары Алексеевны есть много поводов не считаться с моим настроением и не поверить моей исповеди.

Он поднялся с медлительностью выздоравливающего и попросил закрыть за ним дверь. На его просьбу я не обратил внимания. Я решал очень важный для себя вопрос: мог ли Ростокин в своей исповеди быть неискренним? Я верил ему. Но мне нужна была хоть маленькая поддержка. Варя не могла мне оказать ее. И я дал себе слово сходить за этой поддержкой к доктору Кулибову, который знал Даню Ростокина еще в юношеские годы.

…Вошла Варя и с пугливой строгостью взглянула на открытую дверь, а потом на меня. Я все объяснил ей и сказал, какой вопрос помешал мне закрыть дверь за Ростокиным.

Варя ничего не ответила. Сдвинув брови, она торопливо нашла в сумочке свой ключ от двери, и я услышал отрывистое пощелкивание замка и понял, как она расстроена сейчас.

Запись четырнадцатая

Николай! Наш с Варей спор, короткий, как вспышка, начался с того, что, закрыв дверь к Ростокину, она решительно присела напротив и с изучающей настойчивостью посмотрела на меня. В ее серых, буйно затосковавших глазах я мог прочесть только один вопрос: «Ну и к какому же выводу ты пришел?»

Я молчал, сколько возможно было молчать и думать. Затем, споря с собой, подчеркнуто твердо ответил Варе:

— Даниил Алексеевич все говорил от души.

— Ты ему поверил? — глухим голосом спросила она.

— Да, — кивнул я и почему-то посчитал нужным перевести разговор в область мировоззрения. — Мы должны к человеку относиться прежде всего с верой… Вера — оружие… Иначе как же можно задаваться большими целями перевоспитания…

Не дослушав, она с колкостью спросила:

— Как у тебя будет с Умновым, со Стрункиным? А вдруг они завтра прилетят — и прямо к тебе на исповедь?! И начнут и кончат так же, как сделал это Даниил Алексеевич?

— От них я потребую большего…

Она опять не дослушала меня:

— А с Даниила Алексеевича и этого довольно?

— Почему ты так громко? — удивился я.

Она еще громче бросила мне:

— Право на громкий разговор имеет тот, кто заплатит за него дороже!

— Я же не говорю, что Ростокина надо повысить по работе.

С большой настойчивостью она мне ответила:

— А я говорю, что его надо понизить!

— От нас с тобой мало что зависит: наш спор — не пленум и не сессия.

— Да, вот потому-то и я такая требовательная к тебе…

Я собрался и ушел. А Варя осталась сидеть на диване в позе того пассажира, что приготовился сойти на следующей остановке и теперь озабоченно задумался: выйдет ли кто к поезду встретить его?..

Я же ходил теперь по городу тоже как пассажир, который высадился там, где не был добрый десяток лет. Дома, улицы, переулки, трамваи, троллейбусы, заводские трубы, радиомачты, окрапленные желтизной осени тополя, акации и клены — все лишь отдаленно напоминало мне мой город. Даже давно знакомые люди казались наполовину действительными, наполовину вымышленными или наспех, но удачно нарисованными. Что-то оборвалось между мной и живой жизнью города. Что это за живительная нить, без которой окружающее лишь отражается в моих глазах, как в тусклом и равнодушном зеркале?.. Что за нить, если без нее уши мои потеряли связь с сердцем, с помыслами?! Звуки мира проходят через меня ничем не обогащенными, точно никогда я не говорил о них: «Это гудок Сельмаша. Он вырывается, как большая птица. Проносится над крышами и трубами домов и глохнет в степных просторах… Новая смена заняла место у станков, у кранов, у конвейера… А это — мощный, немного отсыревший и хрипловатый голос парохода «Маяковский». Он привез колхозников из станиц и хуторов, привез арбузы, огурцы, живых гусей, кур… и велит, чтобы на причалах порта поскорее освободили ему место…»

Встречается мне сосед — учитель литературы в средней школе. Оказывается, что он с большим интересом прочитал статью мою об Умнове. По его словам, и другие учителя школы с горячей похвалой отзываются о ней. Все они согласны, что писатель обязан все время напряженно искать на ниве народного творчества ростки нового, что выражает собой особенности нашего времени и особенности нашего человека.