Повести наших дней - [200]

— Связь есть, и кое-где прочная. Короче, я попалась. Мне надо было сказать, что в очерке ты мне больше нравишься, чем в повседневности. Хотя сейчас ты уже отрезвел…

Она, наверное, хотела сказать, что я отрезвел «от своего благодушия», но сдержалась.

— Теперь ты можешь наступить на самую больную мозоль тому, кто помеха в большом деле… Ты вон даже и вздыхаешь сердито, — говорила она, и ее улыбка из глубоких тайников души все ближе подступала к зрачкам, и они все сильнее начинали излучать теплый свет. — Ну, что ты стоишь? Не надо быть нахохленным… А то не расскажу, что я сделала за эти три часа…

Я присел. Она пододвинула свой стул поближе ко мне и наклонилась так, что голова ее коснулась моего плеча, и стала легонько, шутливо бодать меня.

Я понимал, что она делала это вместо того, чтобы сказать: «Не сердись, пойди навстречу моим неловким ласкам… Обними…» Но я сам в выражении чувств был трижды неловок. И объяснял себе это многими причинами: в моей семейной жизни я невольно очерствел к тонкостям подобных душевных связей, стал суровым тружеником, застенчивым в выражении своих чувств; не мог я не оглядываться и на свой возраст и думать, что сердечно гибкий и непосредственный Ромео был куда моложе! И все-таки я ее обнял и, переведя глубокий вздох, спросил:

— Так что же ты сделала за эти три часа?

— Угадай…

— Рукопись прочитала.

— Да. И хочу спросить, почему у тебя в историческом разделе нет песни «Ой, да ты, батюшка Оренбург-город»?.. Ведь она же одна из лучших песен о Пугачеве и с таким трудом была найдена Листопадовым на Дону…

— И в самом деле — непростительная забывчивость, — удивился я. — Ты понимаешь, у меня даже записано было: «В этой песне заложено горькое зерно, из которого выросла драма донского казака Григория Мелехова…» А ну возьми-ка несколько аккордов, — попросил я Варю.

Набежавшие гульливыми волнами аккорды сразу взяли за сердце. В них — размеренный, пошумливающий голос времени, в них — далекая народная молва… Но все яснее проступает сквозь нее тягостная история одного донского казака — «малолетки», которого посылают в «Оренбург-город»:

Ой, Пугача-то словить али Пугача-то убить!

Немыслимо, сердце не велит молодому казаку быть послушным. Гласно отказаться от злого поручения он не может, потому что поучают его те, что живут «во дворце-то белокаменном», а у того дворца «крылечко высокое». Только самому себе и в глубине души казак-«малолеточек» может признаться, что приказа он не выполнит… Каждую строку песни озаряет свет чистой любви не только к самому голытьбенному атаману — «казаку Амельянушке», но и к городу Оренбургу, к реке Яику, вокруг которых собиралось голытьбенное войско:

Ой, да ты, батюшка Оренбург-город,

Ой, про тебя-то идет вот и слава добрая,

Ой, слава добрая,

Слава добрая — она речь хорошая,

Ой, будто бы, Оренбург, вот и на красе стоишь…

…На красе стоишь, стоишь на крутой горе,

Ой, на крутой горе,

                              стоишь на Яик-реке…

Ой, на Яик-реке,

                          на желтых песках рассыпчатых!

В плавных движениях Вариных рук, в ее задумчивом лице, в едва заметном покачивании головы есть что-то такое, что легко переселяет меня из комнаты на широкие просторы, изрезанные степными дорогами. Затихший город тоже сродни сейчас молчаливой ночной степи. Он оторвался от кипучих дел дня и не прочь теперь полюбоваться звездами, густо усеявшими осеннее небо, не прочь прислушаться к тишине, вместе со мной подумать о дорогах, что давно поросли травой-муравой… А когда-то на этих дорогах стояли конский топот, ржание, скрип телег, окрики простуженных голосов… Едкая пыль, напитанная прогорклостью полыни, сладковатым дурманом донника, лезла в глаза, в уши, в груди и людям, и лошадям… Это походным порядком шло пугачевское голытьбенное войско… Пусть «большому атаманушке Амельянушке» и его товарищам не дано было проложить путь к правде, но сама правда горела и билась в их сердцах, а потом вошла в песню… Восстание было разгромлено, атаманушка казнен и песня оказалась во вражеском окружении. Ей надо было уходить в подполье и уж во всяком случае не жить легальной жизнью в станице Зимовейской (Потемкинской), на родине Емельяна Ивановича Пугачева!

Не переставая, Варя играла все ту же песню про «батюшку Оренбург-город», но играла все тише и тише, стараясь не только не помешать моим мыслям, но и помочь поглубже задуматься над тем, над чем так охотно думалось. Под музыку песни я вспомнил, что почти через сто пятьдесят лет после того, как «большой атаманушка Амельянушка» сложил свою голову на плахе, на дорогах его жизни Александр Листопадов с неиссякаемой терпеливостью искал песен о нем. Почти в конце своей жизни он рассказывал мне об этом:

— Восточное Задонье много лет не давало мне покоя — все тянуло к себе. Не верил никому, а стало быть, и самому Александру Сергеевичу Пушкину, что будто нельзя выпытать у тамошних людей песен о Пугачеве, что люди эти недоверчивы к приезжим расспросчикам, что песни хоронят поглубже внутри себя… Так разве ж можно, чтобы песни умерли вместе с ними? А может, в них душа и сердце тех людей, того времени?..