Повести наших дней - [151]

— Строгое, — согласился старшина. — Дела наши такие: в одночасье один человек может засверкать, как звезда, а другой за это время начадит столько — не продохнуть.

Короткое молчание.

— Да, а почему ты все о Мавре, а о родной дочери и словом не обмолвился? — придирчиво спросил старшина.

— Боюсь. А ну как услышу не то, что душе надо?.. Я, Иван, был плохим отцом своей Нюрке. В большом долгу перед ней. Есть намерение хоть как-то оправдаться… В этом не всякому признаешься. А еще скажу тебе, старшина, пропала у меня охота кого-либо спрашивать после встречи с Сергеем Поздняковым.

— Это с животноводом? — сухо спросил старшина.

— С ним. Уж кому, как не ему, доподлинно должно быть известно, где Нюрка и что с нею. Они же жили в одном доме, жили одной семьей. А он, Поздняков, тыкал-мыкал, крутил-вертел и ничего ясного мне про дочку не сказал.

Горько усмехнувшись, старшина решил разъяснить Огрызкову:

— Многим понятно, Тит Ефимович, почему Поздняков «крутил-вертел» на словах. Большая доля вины лежит на нем… Нюрка любила его горячей любовью. А он явился в район «согласовать», можно ли ему жениться на ней?.. В районе сказали: таких вопросов на бюро не рассматривают. Однако нашелся «негласный советчик». По строгому секрету он предупредил робкого жениха: «Ты отстранись подальше от этой невесты. Убереги в чистоте свою биографию. В этом вопросе надо быть сильно строгим. Время указывает…» Поздняков в точности слова «советчика» передал Нюрке. А самого «советчика» не назвал. Сказал: «Такое наставление дали мне в районе…» Твоя дочка, Тит Ефимович, по заверению тех, кто хорошо знал ее, была серьезная, умная девушка. Ей было над чем задуматься… Скоро началась эвакуация. Фашисты бомбили переправу через Дон. Люди кидались спасать скот, бежали укрыться в безопасном месте. Нюрка в эти дни была ко всему и глуха и слепа. Бомба поразила ее, когда она окаменело стояла у самой воды…

Старшина тяжело вздохнул: каждое слово было для него грузным камнем.

— А где же ее похоронили? — с трудом выговорил Огрызков. — Где ее могила?

— От нее остались только пятна крови. Их вместе с песком сгребли и — в воду, в Дон.

Огрызков онемел, а старшина продолжал:

— Тит Ефимович, меня товарищи предупредили, чтобы я обязательно рассказал тебе об этом. Ты — отец, живой человек. Тебе потребуется время, чтобы пережить такое… А уж потом — на правый берег Дона.

Огрызков, суетливо вытирая слезу, ответил:

— Нет, старшина. На ходу мне будет легче лечить мое горе. Приезжай за мной тогда, когда дело укажет. А про Ольховые Выселки еще мне скажи слово-другое.

И старшина, поглядывая на часы, рассказал Огрызкову, что гражданские спешно уходят в тыл. Остаются только те немногие, кто может быть послан в разведку…

— Я тоже остаюсь тут. Военное командование и гражданская власть договорились оставить меня, юриста, на усиление следственной работы. Был я уже немного следователем, а больше свидетелем по делу ветеринарного фельдшера Филиппа Забодыкина.

— Это того Забодыкина, какого проклинал в ту ночь товарищ Щебуняев?

— Его.

— И что же ему? — спросил Огрызков.

— Сегодня вынесут окончательное решение. Одно из двух: лучшее — штрафная рота, а худшее — хуже не бывает. И он, этот гад, со слезами выкрикивал: дескать, жалко, нет товарища Щебуняева. Он бы рассудил по справедливости.

— А где же он, товарищ Щебуняев? — спросил Огрызков. — Что-то ты про него ничего не говоришь.

— Митрофан Михайлович Щебуняев покоится в сырой земле… Нет ему теперь дела до нас и до всего прочего. Огня-то в нем было ух как много!.. Погас!..

Старшина говорил эти слова куда-то в сторону, будто туда, где нашел вечное успокоение Щебуняев. А когда повернулся поглядеть на Огрызкова, то увидел, что на светлых ресницах этого пожилого человека, повидавшего виды на своей жизненной дороге, опять стеклянно блестели скупые слезы.

— Тит Ефимович, а ведь с Щебуняевым ты прожил не годы и не месяцы, а всего несколько часов! Значит, и тут  с т р о г о е  в р е м я  определило настоящую цену человеку?

Огрызков ответил:

— Не иначе, как так.

Мимо проходил хозяин двора — Шикунов. Он еще не старый, худой, в будничной поношенной одежде, в запыленных сапогах, с рыболовной сетью на плече. На помятых, много дней не бритых щеках его — тоска и озабоченность. Старшине, как хорошо знакомому, он, проходя, сказал:

— Погляди туда, на грейдер. И клубками пыли не скрыть, какое там беспокойство… А я чуток отдохну, потом дам ремонт сети и той же дорогой — в обратную сторону. Должен же кто-то свежей рыбкой кормить воинов.

Ветер усилился. Сгустилась и завеса пыли. Там, где ветер в поисках какого-то иного пути начинал кружить, там и пыль кружилась желто-бурыми клубами, а в просветах между клубами по пологой хребтине, где проходит грейдер, мелькают и мелькают грузовые машины. Железно устойчив их бег. Жестки их подскоки на неровностях. Все это мужественной тревогой ложится на сердце старшины и на сердце Огрызкова.

— А машины всё снуют и туда и в обратную сторону. И мне пора быть на месте, а тебе — наготове.

И старшина кинулся к мотоциклу и, с треском описав крутой круг в тесном хуторском дворе, скрылся в мутно-желтой пыли переулка.