Повести наших дней - [150]

Разговор их на этом прервался. Из поликлиники Огрызков уходил с недовольством на самого себя. Облегчало душу только то, что сумел сдержаться в разговоре с медсестрой: не признался, что ему не терпелось в Ольховых Выселках встретиться с Маврой…

Медсестра охладила в нем личное: дочь врача чуть ли не вчера расстреляна на родной земле захватчиками; раненых прибавилось в хирургических хатах; земля два дня назад плясала не только под ногами Огрызкова, но и под ногами врача Владимира Никаноровича и других врачей и сестер… Но они, по словам сестры, «соблюдали порядок».

Огрызков тут же вспомнил, что в ту страшную ночь, уже перед зарей, его, оглушенного взрывной волной, Мая Николаевна привезла сюда. И тут сдала его именно этой медсестре и на клочке бумаги написала:

«Тов. Огрызков, оставляю тебя, золотого человека, на попечение золотой сестры. Звать ее — Елена Сергеевна. Все будет хорошо. Надеюсь, еще встретимся…»

Огрызков смутился и, будто отчитываясь перед Маей Николаевной, подумал: «Елена Сергеевна и в самом деле золотая, а я, должно быть, медный…»

Вот с таким настроением Огрызков вошел в пустынно-молчаливый двор Шикунова и не сразу заметил, что, сидя на крылечке, его ждал сам старшина Токин. Они быстро пошли навстречу друг другу и обнялись. И так, стоя обнявшись, они разговаривали.

— Старшина Токин, Ваня, душа по тебе изболелась, — говорил Огрызков. — Не раз за это время спрашивал себя: да неужели ж его постигла беда? А если нет, так что же он молчит?! Забыл про Огрызкова?!

Старшина отвечал:

— Да помнил… А делал то, что зверем рычало: «Токин, что зеваешь! Спасай! Гибнут!..» И все-таки и в этой горячке нет-нет да и вспомню про тебя!

Прошла минута мужских грубоватых объятий, немногословно высказанных дружеских чувств. Теперь они сидели за шикуновской хатой, на побуревшей лебеде. В этот октябрьский день начинал разгуливаться ветер. От долгого бездождья ветру легко было поднимать пыль на безлюдных переулках и дворах, на пересохших огородных грядках. И он клубами поднимал ее и рассеивал в туманную завесу. А здесь, за хатой, было затишье. Тут же, чуть наклонившись, стоял мотоцикл. Указав на него, старшина предупредил Огрызкова:

— Я ведь на этой машинке к тебе заскочил не для длинных разговоров. Начну сразу с главного: как здоровье?

— Здоровье в порядке… Но медики велят принять еще десять сеансов.

— Раз велят — значит, надо. — И сразу же поспешил задать другой вопрос: — У тебя не остыло желание попасть на ту землю, какую «они» топчут?

— Не остыло.

— Ненависть к «ним» жжет душу?

— Печет.

И снова старшина — с прискипающимися вопросами:

— А хватит ли твоего «печет» быть осмотрительным там, где нужно?..

Тут Огрызков не сдержался:

— Хватит. — Добавил: — И тебе, старшина, хватит трясти мою душу. Нет доверия — не посылайте. Я и здесь пригожусь, если не тебе, то таким людям, как товарищ Щебуняев, как Мая Николаевна. Чем она хуже тебя? В ту дьявольскую ночь Мае Николаевне нужно было три часа, чтобы понять Огрызкова…

Отсутствующие глаза старшины вдруг вернулись из дальней дали, потеплели и улыбнулись Огрызкову.

— Дружище, точно так, как ты сейчас на меня, вчера я набросился на тех двоих из шести за то, что воздержались проголосовать за посылку тебя на ту сторону… Скажу, Тит Ефимович, взбесился я против них, как положено бешеному. Ты знаешь — помогло. Притихли и только плечами поводили. Понять их нетрудно: «Мы, дескать, предупредили… А там — глядите…» Ну а в общем вопрос твой решен так, как надо, и военными и гражданскими властями. К твоему сведению, Тит Ефимович, я побывал у твоего врача и буду, если ничто не помешает, у него через десять дней. Если на врачебной комиссии скажут, что ты окончательно здоров, — уведу тебя отсюда… А насчет того, что Мая Николаевна не хуже меня, — спорить не стану. По душе она мне. — Старшина вздохнул и добавил: — Дай бог ей, как говорили русские люди в старину, благополучно вернуться к нам на эту сторону… На той стороне поранили наших. Их успели скрыть в падежное место. Им понадобился хирург. Вот самолетом и подбросили туда Маю Николаевну… И знаешь, кого она взяла в помощницы?

— Откуда же мне знать? — с недоумением заявил Огрызков.

— Она взяла с собой Мавру… Да, твою Мавру. С ней ты стремился встретиться, а ее уже нет в Ольховых Выселках… Я был свидетелем короткого разговора Маи Николаевны с Маврой. Мая Николаевна строго сказала: «Ты научилась помогать мне и в операционной, и в перевязочной. Ты знаешь те места, куда нам надо… Тебя и возьму с собой». Мавра сказала: «Если так надо, то я готова». — «Да, так надо, — подтвердила Мая Николаевна и тут же добавила: — А ему старшина Токин передаст от тебя поклон». Я заметил, что у Мавры зарделись щеки, когда она взглянула на меня.

Задумавшись, Огрызков проговорил:

— За поклон ей, конечное дело, спасибо, — и замолчал.

Старшина спросил его:

— Досадуешь? Жалеешь, что так вышло?

— Жалею. Рядом была, а не встретились. Но признаюсь тебе, старшина: душой я к ней теперь ближе. Это ж Мавра сказала: если так надо, то она готова. А скажи она другое — искривилась бы моя дорога к ней, и Мая Николаевна не взяла бы ее с собой… Время наше — строгое.