Повести и рассказы - [20]

— Господь воздаст вам, — ответил пан Войцех, внимательно приглядываясь к нам. — Нищие какие-то, — добавил он немного погодя. — Пойдемте же и вы с нами (задави меня телега), подкрепитесь немного.

Вигилия последовала за ним с нескрываемой радостью, а я за ней с отчаянием в сердце, так как приглашение это чертовски поколебало веру, которую мне внушали моя шуба и шапка.

Не успели мы войти, как нас гурьбой окружили люди.

— А что? — кричал торжествующий Войцех. — Не говорил я (чтоб мне из пекла носа не высунуть), что господа не побрезгуют нами.

— Ганя!.. Ганя… — визжали дети всех возможных возрастов.

— Ганя! У меня для тебя есть позолоченные орехи.

— А y меня лошадка…

— Ганя… А у меня…

— Постойте, люди добрые, у порога, — сказала нам пани Войцехова, дама с красным носом и впалыми щеками.

— А это, — обратился Войцех к гостям, — это пан Владислав.

— Владислав Дратевка! — важно представился прилизанный юноша в светлой куртке и юфтяных сапогах.

— За моей Зоськой ухаживает, — добавил пан Войцех.

Кругленькая девушка, которую назвали Зосей, сделалась красной, как свекла.

— Милости просим к столу, — приглашала хозяйка.

Когда старшие уселись, а вслед за ними примостились кое-как у стола и дети, пан Войцех начал:

— Благослови, господи боже, нас и эти дары…

— Мамуня!.. Стах все ушки вылавливает из моего борща…

— Замолчи, Франек, не то как тресну! Благослови, господи боже…

— Ванда, не толкайся! — закричал еще кто-то из детей.

Пану Войцеху с большим трудом удалось окончить начатую молитву, для чего потребовалось предварительно оттаскать за волосы две-три детских головки. Наконец принялись за еду; дали и нам, дали и кудлатой собачке, которая, поджав хвост и насторожив ухо, не спускала глаз со стола.

— Как жаль, — сказал пан Владислав, блестящий Зосин поклонник, — что мастер не отпустил меня пораньше.

— Почему? — спросила панна Зося.

— Я бы вам мак растер!..

— Да вы бы не справились.

— Могу хоть сейчас попробовать, — ответил всегда готовый к услугам кавалер.

— Мамуня. Стах…

— Замолчите, чертенята! — прикрикнул хозяин.

Когда ужин, который был уничтожен с достойной внимания быстротой, подходил к концу, пан Войцех сплюнул на середину комнаты и завел разговор:

— На свете все-то хуже становится, разрази меня гром! Налей, Зося, пану…

— Святая истина, — ответил старик.

— В мои времена, скажу я вам, елки были такие, что лезь на них без всякого, а теперь (провалиться мне на первом мосту) — не толще кнутовища.

— В одном отношении стало хуже, а в другом во сто раз лучше, — уверял пан Владислав.

— Ни в каком не лучше.

— Что это вы, пан Войцех, околесицу несете…

— Ни в каком, говорю, а кто мне тут будет другое доказывать…

— Кхе!.. Кхе!.. Кхе!.. — закашлялся кто-то из детей.

— Матерь божия!.. — закричала Войцехова. — Франек подавился!

— Дай ему по спине… Вот так!..

Отпрыск рода войцеховского был спасен, к великой радости пана Владислава, который оживленно всем разъяснял, что, попади кость в глотку, немедленно был бы «капут».

— Насколько времена переменились к худшему, скажу я вам, лучше всего видишь по лошадям, — продолжал хозяин. — Лет двадцать назад у меня на каждого ребенка приходилось по две лошади, потом по одной, а теперь пара на троих… Чтоб у меня ось лопнула, если вру!

— А разве вам от этого хуже?

— Да ведь только пара на троих, говорю я.

После этих слов пан Войцех задумался, сплюнул прямо в печку и крикнул:

— Баста, моя панна!

Приняв это восклицание за сигнал к отбытию, я подтолкнул Вигилию. Мы попрощались с хозяевами, получили по трехкопеечной монете и по куску пирога (который выставлен для обозрения в моем домашнем кабинете) и ушли, благословляя хозяев.

Когда мы были уже в конце двора, до нас донесся бас пана Войцеха, выводивший:

Пресвятая дева младенца породила

И того младенца в ясли положила.

Женщины подхватили:

Фунда, фунда, фунда!

Тота ризибунда,

Эй, коляда, коляда!..

В исполнении последнего трехстишья приняли участие уже все наличные мужские басы, пронзительные женские сопрано и какие-то неопределенные дисканты, импровизируя хором душераздирающий концерт на еле различимый мотив оберека. Тут уж Вигилия разошлась вовсю и, лишенная возможности повертеться со мной по причине полного моего неумения, она так стремительно подхватила какого-то калеку на костылях, что оба они чуть не попали под проезжавшие сани.

Если, любезная читательница, ты хочешь познакомиться с одним из самых пламенных поклонников женского пола, когда-либо существовавших на свете, потрудись внимательней приглядываться ко всем нескладехам, разгуливающим в пропыленных шубах. Когда заметишь, что у какого-либо из этих господ воротник с корнем вырван из шубы, — радуйся и гордись, ибо господин этот — я!

Пока мы, подобно обыкновенным смертным, бродили с Вигилией по земле, воротник мой оставался в целости; он был оторван тогда, когда эта уважаемая дама, ухватив меня за шиворот самым бесцеремонным образом, как пустое ведро за дужку, села на свой оловянный снаряд, напоминавший какой-то медицинский инструмент, и взвилась в воздух.

Когда мы въехали прямо через трубу на чердак старого пятиэтажного каменного дома, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как здесь холодно и пусто! Полуистлевшие веревки, на них несколько тряпок сомнительного цвета, в углу ящик с черепками и бутылочными осколками, за дымоходом кошка, которая зябко ежилась и как будто дышала себе на лапки, а в одной стене небольшая, оклеенная бумагой дверь, за которой кто-то ходил, садился или, может быть, даже ложился, не переставая кашлять.