Повести и рассказы - [39]

Слова эти произвели на Залмана глубокое впечатление. Тут-то он и поцеловал Леа Бэнтри, первый раз. Словно поцелуем как печатью скрепил обещание.

Как и Леа, Залман просто не мог больше жить в Скэтскиле. Он здесь просто задыхался!

Без всяких дополнительных просьб и заявлений со стороны Залмана директриса и попечительский совет школы Скэтскил-Дей пригласили его вернуться к преподавательской работе. Нет, не сразу, но с осени.

Просто на время ему подобрали замену. И попечительский совет счел, что «замене» надо спокойно дать доработать до конца весеннего семестра.

К тому же появление Залмана после потока негативной информации по ТВ и в газетах оказало бы, по их мнению, нежелательное воздействие на учеников. Ведь они так молоды и впечатлительны. И родители за них беспокоятся.

Залману предложили продлить контракт еще на два года с сохранением той же зарплаты. Не слишком соблазнительные условия. Адвокат подсказал, что школьные власти опасаются судебного иска с его стороны, и не без оснований. На что Залман ответил: «К черту». Он потерял интерес к борьбе на этом поле. И интерес к компьютерам тоже потерял в одночасье.

Если прежде его завораживали новые технологии, то теперь они лишь навевали скуку. Он тяготел к чему-то более основательному, земному и вневременному. А компьютеры… они всего лишь техника, мозги без души и тела. Нет, он наймется преподавателем математики куда-нибудь в среднюю школу и параллельно поступит на факультет для дипломированных специалистов, где будет изучать историю. В американских университетах есть такие специальные программы. В Колумбийском, в Йеле и Принстоне.

Залман никогда не рассказывал Леа о том, как порой просыпался еще до рассвета и больше уже не мог уснуть. Вызвано это было чувством глубочайшего отвращения, и вовсе не к компьютерам, но к самому себе, к Залману, некогда обожавшему всю эту техническую ерунду.

Как самонадеян он был, как поглощен и упоен собой! Одинокий волк, бешено гордившийся своим одиночеством.

Нет, с него довольно. Теперь он жаждал общения. Ему нужен был близкий человек, с кем можно поговорить, можно… заняться любовью. Человек, который мог бы разделить с ним определенные воспоминания, иначе бы они постоянно мучили его, растравляли душу.

В конце мая, когда Леа Бэнтри с дочерью уехали из Скэтскила — об этом не преминули упомянуть в средствах массовой информации, — Залман начал ей писать. Он узнал, что Леа получила работу в клинике Махопака. Он знал этот городок, всего-то в часе езды от Скэтскила. И тогда он составил тщательно продуманное письмо на одну страничку, как бы не требующее ответа и одновременно выражающее надежду на ответ.

«Я чувствую, что мы очень близки! И сблизило нас, и кардинально изменило наши жизни это испытание».

Он подолгу рассматривал ее фотографии в газетах, измученное скорбное лицо несчастной матери. Он знал, что Леа Бэнтри старше его на несколько лет, что она уже давным-давно не общается с отцом Марисы. Он посылал ей открытки с иллюстрациями знаменитых произведений искусства: подсолнухами Ван Гога, кувшинками Моне, призрачными пейзажами Каспара Давида Фредерика и роскошными осенними лесами кисти Вольфа Кана. Это был его способ ухаживания за Леа Бэнтри. Таким образом он давал понять женщине, с которой у него еще не было ни одного свидания, что думает о ней. Не оказывал на нее давления, не настаивал на встрече, даже на ответах на свои послания не настаивал.

Леа Бэнтри ответит. Когда придет время.

Они общались по телефону. И вот наконец договорились о встрече. Залман нервничал, был излишне разговорчив и одновременно робок и мил. Казалось, его подавляло присутствие Леа. Та же вела себя сдержанно, даже замкнуто, в каждом жесте читалась усталость. Красивая женщина, выглядит на свой возраст. Никакого макияжа, никаких украшений и драгоценностей, только часы на руке. Красивые белокурые волосы слегка серебрятся сединой.

Она улыбалась, но говорила мало. Ее, похоже, устраивало, что Майкел взял на себя ведение беседы, а ведь такое обычно мужчинам несвойственно. Майкел Залман принадлежал к типичным обитателям Нью-Йорка — живой, активный. Умен и одновременно наивен. Она сразу поняла, что семья Залман не из бедных — слишком уж презрительно он говорил о деньгах. (По словам Залмана, «испытание» заставило его примириться с семьей. Они, конечно, были в ярости, однако настояли, что сами оплатят услуги безумно дорогого адвоката.) Во время разговора Леа вдруг вспомнила, когда впервые увидела Залмана в школе Скэтскил-Дей и как он, эксперт по компьютерам, торопливо от нее отошел. С таким надменным видом! Ничего, наступит день, и Леа ему это припомнит. Возможно, когда они станут любовниками.

Волосы на висках у Залмана начали редеть, щеки запали. А глаза смотрели устало и, казалось, принадлежали мужчине гораздо старше тридцати лет. Он начал отращивать бородку, маленькую, козлиную, чтобы изменить внешность, но сразу становилось ясно — это лишь временный эксперимент. И однако Леа Бэнтри сочла, что Залман привлекательный, даже красивый мужчина, в эдаком романтическом духе. Узкое лицо, тонкий ястребиный нос, печальный взгляд… Всегда готов посмеяться над собой. Что ж, она позволит ему любить себя и, возможно, со временем ответит взаимностью. Во всяком случае, одно было ясно — этот человек никогда не причинит ей боли.