Повести и рассказы - [30]

Снег шел, не переставая, густо мельтеша, заслоняя и поглощая свет, и одевшийся не по погоде, постукивая зубами, окончательно продрогший, Манько обив с себя тающие кристаллики снега, заскочил в первое попавшееся на пути кафе, которое представилось ему чуть ли не спасением.

Небольшой чистый зал, под потолком неярко освещенном красными фонариками, был полон, и лишь у барной стойки, где среди узких, вертикальных зеркал, инистое пенистое в никелированных чашечках мороженое, пепси–колу в стаканчиках, приветливо улыбалась обаятельная официантка, виднелся круглый высокий стульчик. Туда Манько и сел, снял шапочку, положил на колени, порывшись в кармане, вытащил мелочь и заказал горячего душистого напитка. Здесь было слишком душно, и согревшись, Манько вспотел и, уже тревожась отер испарину, освободился от куртки, украдкой поглядывая на рядом сидящих.

«Странно, там мучили нас почему–то вечные проблемы, хотя не всегда было вдоволь воды, пищи. В сущности, этого–то как раз нам и не было мало. Но, вне сомнений, мы чаще замечали боль друзей, близких, если они что–то переживали, грустили, и подбадривали их, чаще молчали, чаще говорили о том, о чем бы здесь никогда не решились сказать. А после операции внешне мы походили на зверей, но не грубели, набирались доброты. Может и верно, люди хорошо стали жить и многое потеряли в духовной жизни. Или лучшие качества людей проявляются лишь тогда, когда им хуже всего? Чья мысль? Какая разница» — все больше погружаясь в воспоминания, сопоставляя их с днями сегодняшними, размышлял Манько.

В тех быстрых и точных движениях, в которых было что–то от робота, когда он, надрываясь с тяжелым сопением, молча подтаскивал и укладывал в кузов мощного ЗИЛа мины, когда сосредоточенно надевал тесный бронежилет, от которого тут же хотелось избавиться, когда невозмутимо набивал промасленный магазин патронами, несущими на отточенных свинцовых наконечниках смерть, когда, поддаваясь особому, выработанному в боях рефлексу дослал патрон в патронник и заученно, вскидывал автомат, ловя в прорезь прицела фигуру душмана, пальцем ощущая успокаивающую упругость спускового крючка, безоговорочно, без тени сомнения веря в надежность этого механизма, — во всем была какая–то осознанность, понимание того, что все крайне необходимо, иначе могла быть гибель: мирных жителей, сослуживцев, друзей, самого себя.

«А здесь? Что делать здесь? Как жить? Кто поддержит?

— Извините, а который час? — вкрадчиво прозвучал вопрос, и Манько, истомленный духотой, внутренним борением, сомнениями, отвлекшись, с трудом соображая о чем его спрашивают, но догадавшись по розовому ноготку, стукающему по запястью, после неловкой заминки, сперва посмотрев на часы, а затем на стоящую полуфетом девушку в розовой просторной с горжеткой курточке, словно надутой в рукавах, сказал безучастно: «Без пяти семь», равнодушно скользнув глазами по тоненькой безупречной фигурке. Однако она уходить не собиралась, наоборот, села рядом на освободившееся место, произвела заказ, и ожидая, время от времени мельком поглядывала на Манько.

Кофе они пили молча, когда, вдруг — для Геннадия это было действительно «вдруг», что он не сразу нашелся, что ответить, — она пряча глаза, но и непринужденно улыбаясь, продолжала:

— У меня свободная квартира, пойдем ко мне… понимая, Манько продолжительно смотрел на нее, на алые, лоснящиеся от помады губы, на черные стрелки бровей, тонкие, как ниточки, на подведенные веки, на густой слой тонака, размазанный щекам, и как–то отдаленно, в полудремоте уловив ее поясняющий нежный, притворно застенчивый: «Разве ты не догадался? Разве ты не хочешь меня?», изумился и моментально облик ее поплыл перед глазами, стал невыразительным, словно набрался влаги, превратившись в грязное, сморщенное пятно.

«А ведь два года назад я бы, пожалуй, не побрезговал, — с отвращением подумал Манько. — Как быстро меняются взгляды. Прежде невинное, стало грязью! Все же с возрастом, по мере прошедших очередных лет, испытав что–то, пережив, человек начинает на одно и то же явление смотреть разными глазами. Сейчас для меня она — омерзение. А через год, другой я найду этому объяснение, а затем… Что будет затем? Я сумею посмотреть на этот период с десятков углов зрения, и столько же будет мнений, моих мнений об этом. И родится вывод. Это наверное и есть мудрость и старость, зависящая от того, ничтожество ты или нет, и взгляну на каждого человека на земле это угол падения, он равен углу отражения, следовательно миллиарды людей на моем месте подумали бы и сделали что–то свое. Где же истина. Истина она для каждого своя, одна.

…Замысловатая тяжелая вывеска в виде странной сторожевой башни, похожей на шахматную ладью крепилась массивными чугунными цепями, в бликах от восьмигранных фонарей манила, зазывала и проходя мимо, уперев в нее взгляд, Манько непроизвольно остановился, как будто остерегаясь чего–то, и глухо долго–долго смеялся потом, разглядывая вывеску. «Врачи пить запретили… Но я же урод! Инвалид! Через год–три — крышка! Потерянный человек. Да что, собственно, терять, мне в этой жизни, если я каждый день там видел смерть, если сам шел по краю? Что?» Им овладело невыразимое отчаяние и решительно потянув за ледяную, ожегшую пальцы ручку–шишку — в нос тотчас ударил застоялый прелый, кисловатый запах, вошел во внутрь, осторожно ступил, держась за перила, на скользкую («Не поскользнуться б, не упасть здесь»), грязную лестницу, залитую зеленым светом бестеневой лампы, едва справляясь с сердцебиением, направился вниз, в подвал, откуда поднимался, плыл навстречу плотный дым сигарет и доносился не вполне ясный, сливающийся в шум разговор подвыпившей толпы чувствуя, как в душе начинает бередить, раздражаться больное место. Он встал в очередь, взял кружку, огляделся, выбирая стойку так, чтобы удобно было наблюдать, и притулившись в уголке под резными черными багетами, принялся изучать зал.