Повести и рассказы - [38]

За полковником вошел начальник этапа, болезненный, очень высокий и худой офицер с воспаленными и неприятно бегавшими глазами. Он не имел на этот раз причин бояться каких бы то ни было претензий, но все же, когда он видел инспектора и арестантов вместе, – ему было не по себе. С ним вошли еще два молодых прапорщика конвойной команды, два-три солдата, и наконец рослый фельдфебель[89] вынырнул из темноты и тотчас же прилип к косяку молодцевато вытянутой фигурой.

– Ну, каково дошли, мерзавцы, а? – спросил опять полковник и затем стал вдруг серьезнее, насупился и вынул изо рта трубку.

– Нет ли претензии? Говори, ребята, откровенно. Полковник спрашивал отрывисто, резким голосом. Внезапная серьезность, водворившаяся на его лице и во всей фигуре, показывала, что в этом деле он не шутит, и арестанты это знали.

– Слава Богу, – раздавались их голоса, – спасибо, ваше высокородие, – не забываете нас. Не имеем претензии. Идем хорошо, слава Богу…

– Ну, слава Богу лучше всего, – и полковник опять расцвел. – Садись, ребята, садись по местам, – чай простынет. А где тут… у меня?..

Семен Семенович оглянулся по камере, как бы кого-то разыскивая; он на мгновение насупился: взгляд его упал в одном углу на фигуру Залесского.

Молодой человек сидел недалеко на низенькой скамейке, сосредоточенно наливал чай из жестяного чайника в деревянную кружку и затем, отпивая медленными глотками, смотрел в другую сторону. Хотя полковник велел арестантам, вставшим при его появлении, – сидеть свободно, но этот по-видимому не вставал вовсе, и начальнику это не понравилось. Кроме того, Семен Семенович был в душе демократом и хотя никого не притеснял, но вместе с тем не допускал никаких незаконных льгот для так называемых «привилегированных»… «Вольная одежа» молодого человека его смущала, но он знал, что на этот раз ничего не может сделать: «циркуляр»!..[90] Поэтому на выразительном лице его появилась гримаса, как будто он принял слишком крепкую понюшку табаку, – что заметили все арестанты, – и он отвел глаза.

– А где у меня тут старый знакомый… а? Взгляд его весело пробежал по серой толпе, и он увидел около ушата с кипятком знакомую фигуру Фролова. Услышав вопрос инспектора, староста равнодушно посмотрел на полковника, но не двинулся с места.

– Фролов!.. Староста… Тебя слышь… – толкали его ближайшие соседи, но полковник сам приближался к нему, проходя между нарами, причем свита следовала за ним.

Арестанты столпились вокруг них, глядя с почтительным любопытством на полковника и на своего старосту. Залесский тоже взял свою чашку и подошел поближе. Сверкающая фигура полковника вошла в освещенное лампой пространство, и арестанты остановились, сдерживая друг друга на почтительном расстоянии. Полковник и бродяга стояли в центре этого круга.

Глаза инспектора сияли веселым огоньком и бегали особенно оживленно; он имел вид человека, уверенного в том, что своим появлением он делает неожиданный сюрприз, радуется сам и готовится обрадовать другого.

– Что, Фролов, узнаешь меня? – спросил он, круто остановившись у нар и вынимая изо рта трубку.

– Узнал, ваше благородие, – просто ответил Фролов.

– Помнишь, стало быть? – и полковник подмигнул бродяге одним глазом весело и фамильярно, как человеку, с которым у него есть общие приятные воспоминания.

Фролов промолчал. Очевидно, для него в этих воспоминаниях не было ничего приятного.

Инспектор поднял брови и, отведя трубку, стал что-то рассчитывать в уме.

– Да, да! Лет восемь никак мы не видались, – так ведь, братец?

– Не могу знать, – ответил Фролов с холодным спокойствием. – Нам года считать ни к чему…

– Да… восемь. Меня тогда в штабс-капитаны[91] произвели. А в первый раз встретились двадцать лет назад… Верно! Я не ошибусь!.. Вот, господа, – повернулся он к своим молодым спутникам. – Имейте в виду: двадцать лет назад, это было в первый год после моего определения, мы с ним встретились в первый раз… Много воды утекло, ах, много!..

– Много, – повторил бродяга и бросил на полковника быстрый, короткий взгляд исподлобья.

В этом взгляде мелькало то же выражение, с каким вчера он исследовал покосившиеся этапные постройки. Полковник угадал его мысль.

– Да, брат, – переменился и я, что делать. А уж о тебе и говорить нечего: сгорбился, глаза впали, седина пробилась… постарел, братец, постарел!..

Фролов стоял неподвижно, слегка опершись рукой на край ушата. Его лицо не выражало ничего; окружающие тоже молчали; синяя струйка дыма вилась из трубки, расплываясь над головами людей причудливыми завитками.

– Д-да, – сказал полковник отрывисто и затянулся; трубка захрипела, и он принялся выколачивать ее о край нары. – Д-да! Русская поговорка: гора, дескать, с горой не сходится. Имейте в виду, господа. Двадцать лет… Молодой прапорщик, новые эполеты… так сказать, у порога жизни… Оба были молоды, и вот теперь… Знаете: для ума много, так сказать… для мысли…

И он кинул в сторону Залесского самодовольный взгляд. Выколотив трубку, он сунул ее в кисет и начал набивать табаком, потом, закурив, снял папаху, кинул ее на нары и запросто уселся.

Минуту стояло молчание. Полковник, очевидно, вспоминал… Тогда он был молод; усики только пробивались над губой и доставляли ему такое же удовольствие, как новый мундир и погоны; все это наполняло тогда радостью и блеском его жизнь, которая представлялась молодому прапорщику целой лестницей повышений. Если во столько-то лет он достигнет чина поручика, – то умрет, наверное, полковником… Теперь полковник оглядывался назад, на пройденную часть жизненного пути и видел с удовольствием, что он ушел гораздо дальше, чем это представлялось безусому фендрику