Повести и рассказы - [28]

В доме пахло протопленными печами, вода в умывальнике согрелась, комната сразу обнимала укромностью, тянуло подойти к незамерзшему окну.

Там, под ногами, тысячеметрового пропастью проваливалось сине-голубое пространство, непонятно сочетая полет с остолбенением. На дне обрыва колебались полутона зимующих садов Вельтлина, струясь долиною к соседним гребням Итальянских Альп. Величие здесь было так общедоступно, что нескончаемость далей за окном показалась Левшину просто составной частью дома.

Он испытал новое, легкое чувство телесной певучести, ему захотелось с кем-нибудь разделить его, и он опять вспомнил Ингу: какая жалость, что ее нет поблизости и что она так ужасно больна!

Он достал привезенные книги, сел к столу, перед окном, отыскал нужную страницу, положил на нее ладонь и долго смотрел через стекло в пропасть долины.

В воскресенье с поездом приехало много туристов. Левшин увидел их, когда они цепью потянулись по тропинке к гостинице. Они несли лыжи на плечах, их шествие было похоже па марш воинов с копьями. Вдруг в самом конце цепи Левшин разглядел знакомую фигуру. Это была доктор Гофман, она шла без лыж, он узнал ее по походке.

Он пошел встретить ее на крыльцо. Она раскраснелась и очень понравилась ему, — такой непринужденной, веселой он ее не знал.

— Меня послал Клебе — посмотреть, как вы тут живете.

— А если бы не послал, вы не приехали бы?

— Возможно. Ведь вы также и мой пациент, не только доктора Клебе.

Ей было к лицу даже лукавство, и вообще она была новой — без важного халата, в джемпере, завязанном на шее ярко-красным шнурком с кисточками.

— Как здоровье фрейлейн Инги?

— Ничего. Хорошо.

— Она собирается уезжать?

— Да. По-видимому.

— Почему вы хмуритесь? Вы думали, я не спрошу об Инге?

— Я не думала, что спросите о ней прежде всего.

— Но мы же все-таки поздоровались.

— Я думала — немного попозже.

— Немного позже, немного раньше — не будем аптекарями.

— Ну, не будем аптекарями. Спрашивайте.

— О чем?

— Об Инге.

— Я уже спросил. А вам хочется о ней говорить?

— Нет, ведь это вы начали.

— Я уже кончил. А вы все говорите.

— Да это вы говорите!

Они засмеялись.

— Вот какой план, — сказал Левшин, — сначала гулять, потом обедать.

— Принимаю.

— Или, может быть, хотите наоборот?

— Я хочу, как вы. Вы здесь хозяин.

— Здесь — в горах?

— И здесь — в горах, и здесь — в комнате.

— Тогда идемте.

В маленькой пристройке холла они примерили башмаки с кошками, обулись в шерстяные носки, взяли палки. День был безоблачный, солнце заметно грело, но тропинки звенели под железными шинами башмаков: холод держался стойко.

— Погодите, — сказала Гофман, снимая рюкзак, — я взяла очки, и, кроме того, мы должны намазать лицо вазелином, от солнца.

— Да ничего не случится.

— Нет, погодите.

Она принялась старательно натирать себе лицо, уши, потом мазнула по щеке Левшина. Он вытерся платком, она, смеясь, мазнула еще раз, и он растер мазок по всему лицу. Они надели дымчато-зеленые очки.

— Вы любили наряжаться? — спросила она.

— Я любил устраивать цирк.

— А я любила маски.

— Белый халат, инструменты в кармашке, правда?

— Ничуть не ново.

— Я вас всегда видел такой.

— Сегодня — не всегда.

— Я вижу.

Она пошла впереди. Тропинка шириною в ступню требовала осторожности, идти надо было расчетливо. Гофман иногда останавливалась, поэтому приходилось смотреть за ее шагом с двойным вниманием, она была слишком близко перед глазами, он видел только ее.

— Пустите меня вперед, — сказал он.

— С условием: чередоваться.

— Хороню.

— И как устанем, так — стоп.

Они поменялись местами.

Путь вел к перевалу, и скоро начался подъем. Ледник громоздился над окрестностью тупо, давя собою все вокруг. Они шли долго, а он не двинулся, и стало казаться — от него нельзя уйти, можно идти вечность, он все равно будет стоять рядом. Сквозь очки он был матовозеленый, светлый, как прозрачное бутылочное стекло, небо над ним — клеенчато-жесткое, серое.

Когда склон преградили камни, тропинка исчезла. По сторонам вычеркнулись и пропали лыжные следы, ноги начали проваливаться, шагать дальше стало слишком трудно. Левшин забрался на оголенный ветром камень, подал руку Гофман, и, держась друг за друга, они огляделись. Ледник стоял рядом. Все вокруг будто извинялось перед ним. Они сняли очки и попробовали взглянуть на него. Он хлестнул по глазам сиянием плавильной печи. Они зажмурились.

— Сколько, по-вашему, до него? — спросила она.

— В полдня вряд ли дойти.

— С вами и в день не дойти, — сказала она, улыбаясь и слегка толкнув Левшина.

Он не устоял на камне и, спрыгивая, потянул ее за собой. Чтобы не дать ей упасть, он обнял ее, и они смеялись, ослепленные снегом, в снегу по колена. Густо намазанные лица лоснились, поблескивали, это смешило еще больше. Мешая друг другу, они выбрались из сугроба, и ему не хотелось разомкнуть руки, он сжал ее крепко и рассматривал ее улыбку, открывая в ней что-то неожиданно влекущее. С ласковой настойчивостью она отстранилась и надела ему и себе очки.

Обратно она опять шла впереди, и в нем уже внятно росло беспокойное влечение к ней, и если бы она вздумала еще раз поменяться местами, он отказался бы.

Проголодавшиеся, в приятной усталости, какую дает зима, они добрались до ресторана. Припекало, и можно было устроиться на открытой террасе, гнездившейся над обрывом. Пухлая коротыга-итальянка принесла скатерть и карточку с нехитрым перечнем национальных блюд. Остановились на спагетти и бутылке кьянти, Левшин попросил коньяку. Все это расцвело на солнце торжествующими красками довольства — янтарь коньяка, кровяные пятна томатной подливки на спагетти, прозрачное, мясо — красное кьянти, бутыль которого, в неизменной соломенной плетенке, стала очень быстро пустеть. Закапали сыр и кофе, и это так же скоро исчезло.