Повести и рассказы - [25]

— Черт с ним. Мы поселимся где-нибудь тут же, в горах! Здесь есть хорошие места, около Глариса или Визена. Купим маленький домик, вы заведете хозяйство.

— О, — сказала Лизль, — такой маленький домик! — и оттопырила пухлый, коротенький красный мизинец.

— Будем делать, что захотим, — сказал доктор.

— А если я захочу в кино?

— Поедете в Сан-Мориц.

— А если танцевать? Ведь вы не станете со мной танцевать.

— Можете танцевать с кем вздумаете, я не ревнивый.

— Ну, если не ревнивый — ищите себе другую. Я люблю итальянцев: вот это раса! Я с одним гуляла, думала — на мне живого мяса не останется: он меня всю исщипал.

— Если хотите, чтобы; вас щипали… — беспечно сказал доктор, подвигаясь к Лизль.

Она еще раз вытерла лицо плечами.

В ото время раздалось кашлянье за дверью, доктор отскочил к столу и начал стучать пресс-бюваром но письму.

— Войдите! — крикнул он, усердно разглядывая на свет давно просохшие чернила.

Вошел майор.

— С прогулки? Фён, кажется, утихает?

— Ничуть не утихает! Я хочу вам кое-что сказать, господин доктор.

— Пожалуйста, — пропел Клебе и повел взором туда, куда глядел майор.

Лизль принялась мыть пол. Кудри у нее раскачивались, густо занавешивая лицо. Синела выбритая шея. Руки размашисто перекатывали тряпку по полу, с чваканьем отжимая мутно-зеленую воду. И так хорошо был виден крепкий торс, гибко поворачивавшийся из стороны в сторону, следом за руками, и сильно сбитые, тяжеловесные бедра.

Майор и доктор, замолчав, смотрели на Лизль, как будто открыли что-то никогда не виданное и поражающее до глубины души. Потом доктор вдруг взял майора за локоть и повернул к двери.

— Так пойдем же отсюда, милый господин майор, — что здесь стоять?

В коридоре майор не сразу заговорил, отгоняя золотой сон. Когда доктор притронулся к нему, как к человеку, которого, желая разбудить, боятся испугать, он сказал:

— Да. да. Не обижайтесь на меня, господин доктор. Я понимаю, вам. трудно. И не думайте, что я не дорожу вашими заботами.

— Когда? — безжизненно вставил доктор.

— Еще не знаю. Еще не решил — куда. В Лугано или в Локарно. Но если я теперь не поеду вниз, я останусь здесь навсегда. Пришел час, Я человек военный, я слышу зорю, надо свертывать лагерь.

Они пошли наверх, оглашая лестницу домовитым поскрипыванием ступеней, и расстались замкнутые, чуть кивнув друг другу: майор — к себе, доктор Клебе — к Инге.

Он не мог исполнить свою программу — как самочувствие? температура? — самообладание покинуло его, or говорил без прикрас. Сгорбившись, потирая руки, он топтался по комнате или становился перед зеркалом, спиной к Инге, пожимал плечами и словно удивлялся — что там за человек в белом халатике вздрагивает от озноба, растирает ладони и бормочет.

— Разочарование, милая фрейлейн Кречмар, о, нам знакомо разочарование. Мы иногда жестоко раскаиваемся в привязанностях. Больной, которого мы возрождаем к жизни, делается нам близок и мил. Мы гордимся им, мы радуемся с ним вместе. А те, которых, несмотря на наши усилия, мы не в состоянии излечить, те нам еще дороже, еще любимей. Как для матери — несчастное дитя. Но кто поверит, что тобой руководят веленья альтруизма и науки?

— В самом деле, кто поверит? — сказала Инга.

Но Клебе не слышал ее.

— И что же мы получаем в ответ? Стоит пациенту поправиться, как он забывает обо всем и готов на любое легкомыслие. Возьмите майора. Он даже не поправился. Он убьет себя, если поедет вниз. А он едет. Возьмите Лев-шина. Один неосторожный шаг, и усилия, которые дали такой отличный результат, полетят в пропасть. А Левшин решил тоже уехать. И его не переубедишь. Он подозревает в моих уговорах нечто эгоистическое. Эгоизм — и я! Боже мой! Вот и еще одно разочарование!

Клебе поднял руки над головой и обернулся к кровати. С этим жестом, слегка напоминавшим библейский, он постоял несколько мгновений, словно обращаясь в столп. Инга смотрела на него немигающими глазами и так сжала губы, что номада стерлась, и они побелели. Даже ее обычный тик исчез — кожа на лбу разгладилась, точно омертвев. Он подумал: не отступить ли, не обратить ли все в болтовню или, может быть, решительнее напасть на Лев-шина, чтобы доказать правдивость своих слов о нем? Но Инга как будто и не сомневалась в его словах. Только во взоре ее Клебе увидел заточенную в острие ненависть, и острие было наведено не прямо на него, а куда-то совсем близко, рядом с кончиком уха, и от этого Клебе зябко передернуло. В тот же момент лицо Инги настолько выразило перенесенное испытание болезнью, что он понял: плохо! — и сразу нашел, как следовало действовать.

— Совсем забыл! — воскликнул он, щелкнув ладонью по лбу. — Платежный день! Сегодня у Арктура платежный день. Явятся считать мои бедные сантимы. Простите, милая фрейлейн Кречмар, простите.

Он выбежал, немного ободренный своей находчивостью: как-никак, пациенты лежали и лежали, а он платил и платил. Благородство было не на стороне пациентов.

Инга долго оставалась неподвижной.

С далекой дороги прилетел звон бубенцов и тяжелый топот копыт, слегка чвакавших по талому снегу. Потом возникла в хрустальном воздухе и стала переливаться, как струя воды, тирольская фистула: ули-ула-ули-уло, — то замирая на высокой ноте, то обрываясь на каком-то птичьем хохоте. Горы громко вторили песне, и когда она прокатилась, еще некоторое время вежливо побулькали фальцетом.