Повести - [44]

Тут был какой-то секрет: если Андрей имел дело со мной, он все понимал, ему можно было что угодно сказать, и сам он говорил, не выбирая слов. А Маша им вертела. Вертела и еще была уверена, что так оно и быть должно. Летом после третьего курса Маша тайком уехала на Черное море, открытка Марии Дмитриевне пришла уже оттуда. Вернулась Маша только через полтора месяца — черная, великолепная, чужая. Стала носить на нитке серебряную монетку с дырочкой.

— У нас цыганское лето, — сказала Мария Дмитриевна. Маша жмурила мерцающие глаза и потягивалась. Если звонил телефон, она поднимала аппарат тем движением, каким берут за шиворот кота, и, раскачивая бедрами, уносила его в другую комнату. Шнур она втугую зажимала дверью. Звонки были междугородные.

В ноябре Маша уехала на несколько дней в Москву, на этот раз даже не скрывая того, что едет. После зимней сессии — опять в Москву.

— Мы мало чем можем тебя снабдить, — сказала Мария Дмитриевна.

— А мне ничего и не нужно.

— Ты уверена, что живешь так, как надо?

— А что значит — так, как надо?

Когда Маша улыбалась, было такое ощущение, что всех нас она считает детьми — меня, бабушку Марию Дмитриевну, Андрея.

После ее приезда из Москвы мы шли как-то с ней через площадь. На заиндевелом граните цоколя Александровской колонны приезжими студентами были протаяны буквы. «МАИ, — было написано там. — МЭИ, МВТУ».

— А еще одного институтика-то здесь и нет, — усмехнувшись, сказала Маша.

— Какого это еще?

— Да есть один такой… Со смешным названием. — Маша теперь почти не разговаривала, она только усмехалась про себя, будто все за всех знает заранее.

И опять ее настроение сменилось. Снова чуть не каждый день у нас стал бывать Андрей, он встречал ее у института, они принялись ходить по театрам, на Андрее появился новый костюм, он коротко, непривычно подстригся, это ему не шло, он это знал, но весело, по-новому смеялся. Я упрашивал Андрея носить хотя бы орденские колодки, если уж не согласен носить все. Он при этом заглядывал Маше в глаза. На правах брата я заглядывал тоже, — глаза у нее становились огромными и еще больше темнели, Андрей смеялся и колодок не надевал. Как-то весной по последнему снегу мы вместе катались на санках. Помню вечер в Токсове, гора в черных проталинах, я выбираюсь под горой из сугроба, куда залетел вместе с санками, а наверху, высоко на горе, стоят Маша и Андрей. Ее руки закинуты ему на шею. И я кажусь самому себе ненужным и долго, наклонившись, вытряхиваю отовсюду снег.

Потом зима кончилась, и опять был зажатый в дверь телефонный шнур. Андрей перестал у нас бывать. Приходя из училища домой, я слышал запах бабушкиных лекарств.

Летом Маша была на Черном море. Осенью она вышла замуж за студента из Института международных отношений. Я тогда впервые услышал это название. Когда она перевелась заканчивать институт в Москву, Мария Дмитриевна собрала семейный архив: бумаг оказалось, сколько их в свое время ни сжигали, множество. В бумагах были письма Чехова и Салтыкова-Щедрина отцу Марии Дмитриевны, были заметки моего прапрадеда об обороне Севастополя, были письма деда с японской войны. Был архив семьи Пушкаревых — родителей мамы..

До войны у нас была еще одна бабушка — Любовь Никитична Пушкарева, которая доживала последние годы в нашей квартире, поэтому бабушек, чтобы не путать, звали по имени-отчеству. Бумаг набралось несколько ящиков. Мария Дмитриевна сдала их в архив.

— Когда тебе захочется что-нибудь узнать о нашей семье, ты их там найдешь, — сказала она мне, уже сдав бумаги. — А то я боюсь, что они пропадут. У нас ведь больше нет семьи.

Я кочевал по морским училищам. Мария Дмитриевна будто знала, что жить ей осталось меньше года.

Муж Маши младше ее. Он крупный, уверенный, ничего не боится. Наверно, его замечательно кормили в детстве. Он по-московски остроумно вворачивает в свою речь матерщину — есть такие люди, которым все можно, — он такой. Маша с мужем уезжают года на три — на четыре, потом год живут в Москве. Затем опять уезжают. Сейчас они в Южной Америке. Мои племянники — их двое — учатся говорить по-испански. Иногда я получаю открытки, где перед началом фраз стоят вверх ногами восклицательные знаки.

Раза два дело шло к тому, что Андрей вот-вот женится. Мне казалось, что я очень этого желаю.

3

Что-то мы с Андреем такое праздновали, посматривая в телевизор, который тихонько бормотал. Показывали лошадей, высшую школу верховой езды, — Андрею же на войне пришлось с лошадьми иметь дело, и с тех пор все, что касается лошадей, он смотрит и читает. И тут зазвонил телефон. Звонки были с короткими перерывами. Я взял трубку.

— Не вешайте трубку, Москва вызывает.

На экране гарцевала, потряхивая забинтованными щиколотками, вымытая шампунем красавица.

— Это настоящая олимпийская лошадь, — сказал комментатор.

— Козьмина мне! — крикнули в трубке. — Козьмин?!

Человек на том конце провода торопился или на кого-то только что орал и оттого еще не мог остановиться.

Андрей от восторга хлопал себя по коленям.

— Нет, ты послушай! — кричал он.

— Несмотря на свои размеры, это большая лошадь, — продолжал комментатор.

Но трубка уже тоже кричала: