Повести - [16]

Наш третий, Владимир Александрович, по всем статьям уже должен идти на повышение. И полностью надежен как моряк, и опыт есть, и плавценз — ан нет, не повышают. Недосдал какие-то экзамены в Макаровке. Мне, однако, казалось, что Володя не то чтобы не может их сдать, а почему-то сам не сдает. Медлит. Рубикон.

Часов четырнадцать идем проливами. Ленивые разговоры о той набитой золотом подводной лодке, которая затонула где-то здесь, а теперь, мол, скандинавы отыскали ее и намерены поднимать, но никому, естественно, не сообщают координат. Ленивые разговоры, потому что все расплывчато. Была такая лодка? Если и была, то сколько золота везли немцы? Точно ли, что нашли именно эту лодку? Трудно представить себе подводные работы, когда смотришь на воду.

Северное море. Судя по последним газетам, тут нынче ведутся натовские маневры. Так и есть — днем прямо по нашему курсу видим авианосец. Около авианосца кружится несколько самолетов-разведчиков и вертолетов, куда-то за горизонт уходят реактивные, с треугольным крылом; один такой делает над нами два захода, как бы приноравливаясь для атаки, что-то, что увидел, вероятно, сообщает на авианосец, и, может быть, на всякий случай подальше от наших антенн и вертящихся на мачте радаров, огромный корабль изменяет курс и освобождает нам путь с таким запасом дистанции, что никто из нас не может даже в бинокль прочесть его бортовой номер. Через час туда же, на северо-восток, деловито направляются еще два военных судна. «Фрегат и штабной корабль», — решают у нас на мостике. У всех свои дела. Мы, к примеру, спешим с фестивальными грузами.

Начинает покачивать. Я, признаться, думал, что такое громадное судно не раскачать никакой волне, однако ошибался. Система успокоения качки была включена — на «Голубкиной» это две цистерны на 1200 кубометров воды с мощными насосами, которые гонят воду то на правый борт, то на левый, — но море есть море. При пяти баллах нас уже хорошо болтает.

— Как дела? — спросил меня доктор. Спросил, явно демонстрируя участие. Я, правда, не встречал человека, включая докторов, который был бы опечален тем, что другого человека укачивает. В морской болезни есть все, чтобы страдающему ощутить жестокую хворь, злой рок и комплекс неполноценности. Не страдающему — комическую слабость воли соседа, уместность безжалостных шуток, а также повод демонстрировать собственный военно-спортивный юмор. Все, мол, в лежку, а я бодр, как гусарский поручик. Есть еще такая особенная разновидность глумления: не укачивающийся начинает уверять, что тоже не выносит качки, поскольку у него появляется страшный симптом — бешеный аппетит. «До неприличия дело доходит, — как бы смущаясь, говорит он, — люди по неделе к столу не появляются, а ты, как Гаргантюа, — два обеда, три ужина… Нет, это тяжелое страдание, скажу я вам…» У собеседника при таком сообщении начинается приступ тошноты, а виновник его смотрит на жертву, как девушка, которая впервые встала на высокие каблуки: неужто, мол, не видно, до чего она теперь хороша!

Доктор смотрел на меня именно такими глазами. Ясно было, что его не укачивало раньше, не укачивает теперь, и исключено, чтобы хоть раз укачало в будущем. Во мне он, вероятно, надеялся увидеть иную биологическую систему. Надо было бы его как-то обнадежить. Но имитировать тошноту не хотелось.

— Ну что, ничего вам не надо? — с надеждой спросил он. — Может, витаминов?

Врачи в море почему-то идут на вас в первую очередь с витаминами — я замечал такую особенность еще на военных судах. Возможно, это рождено подспудным воспоминанием о том, как плохо без витаминов приходилось раньше в дальних плаваниях и северных экспедициях. В жизни не видел ни одного человека, который бы болел цингой, но читал о множестве. «„Как прикажете, сэр“, — ответил боцман, и, прищурившись, оглядел последнюю оставшуюся упряжку. Собаки лежали в снегу. „Ничего другого нам не остается“, — сказал капитан и выплюнул на лед еще один зуб».

— Так как себя чувствуете? — спросил доктор.

Я пока знал про него только то, что он ходит в очень чистых рубашках, и еще я застал его за тем, что он похохатывал в одиночестве, читая мою книжку. Так как то место, над которым он смеялся, именно для того, чтобы читатели смеялись, мною и было написано, я дал ему читать следующую. Потом еще. До Английского канала он прочел все, что у меня было с собой, и в одностороннем порядке хорошо со мной познакомился. От этого он стал звать меня Сергеичем и предлагать услуги двух своих медицинских холодильников. Но мне держать там было абсолютно нечего.

Северное море было серым и клочковатым. Должно быть, те же слова я употребил бы, описывая цвет и поверхность воды на Балтике, но тут, спохватившись, что часто мы обозначаем одинаковыми словами совершенно в натуре разное, стал приглядываться. Северное море было более белесым, слегка зеленоватым. В глубине балтийской воды просвечивает холодная, темная тяжесть — преддверие оцепенения, в котором находятся его донные воды, Северное же море как бы волнуется изнутри, барашки и пена на поверхности здесь кажутся следом завихрений в глубине. Потому и в отношении к непогоде в разных местах у моряков заметны разные оттенки: на Балтике непогоду ждут издали, как бы со стороны; в Северном море — тревожно вперяя взгляд в воду. Тут непогоду ждут как бы снизу, что, естественно, опасней, и неясно, куда бежать, — недаром именно Северное море еще викинги считали первым настоящим морским перегоном на своем пути к Западу. Как раз недавно держал в руках книжку, описывавшую древнескандинавский драккар королевы Азы — найденное в раскопках двадцатиметровое судно-ладью. И ведь на таких ладьях с осадкой всего около тридцати сантиметров отчаянный скандинавский люд азартно шел на Запад… На драккарах не было палуб, не было и намека на каюты. Все, кто путешествовал — а там были и жены, и дети, — спали тут же, где гребли, ели и прочее.