Повести - [143]

Сегодня, конечно, иное время, но психологические механизмы не изнашиваются, в отличие от производственных, столь быстро. При отсутствии внутреннего содержания и воли, при отсутствии нравственных критериев, равных по силе привычке или инстинкту, человек подвержен общественному мнению, как простуде, он неизбежно впадает в рабскую зависимость от его ветров и даже каприза, угодливо подстраиваясь под каждый их шорох. Нужно ли говорить, что это развращает не только самого человека, но и общество.

В «Горизонтальном пейзаже» автор рассказывает о двух курсантах, которые, для того чтобы заработать больше денег, пошли не штурманами-практикантами в каботажное плавание, а уборщиками и поломоями в дальний рейс. В общем-то, социальный стереотип, в котором между личным достоинством и материальной состоятельностью к тому времени уже стоял знак равенства, и толкнул их на этот шаг. Но общество разнородно, да и сам человек, как известно, широк. Отечественный вариант этого непреложного факта предполагает, что, объединившись в коллектив, мы становимся тем более последовательны, жестоки и бескомпромиссны.

«В голосе старпома, когда он приказывал что-нибудь этим двоим, проскальзывали рабовладельческие нотки.

И эти двое (вот законы мимикрии!) стали вести себя сообразно тому, как на них смотрели. Смотрели на них как на народ дешевый, дешевку они и принялись корчить. Корчили из себя балбесов, которыми вообще-то, конечно, не были. В первую очередь, естественно, внешне — один отпустил себе баки и бороду, другой — гнуснейшие усы. Оба держали свои физиономии в постоянной готовности к дурацкому выражению и к тому, чтобы поржать. Уже через несколько дней рейса совершенно добровольно они стали какой-то клоунской парой».

Что по этому поводу еще сказать? Разве то, что мы и в унижении максималисты.

Я так подробно остановился на этих двух эпизодах не потому, что они самые важные, а скорее чтобы предложить метод осмысления прозы, с которой мы только что познакомились. Метод, если хотите, вертикального чтения. Да и жанр послесловия к этому обязывает — не отдаваться же повторно течению сюжета. Что же касается углубления в разные ассоциативные коридоры, из которых к изначальному эпизоду мы выбираемся иногда с другого конца, то ведь и сознанию путешественника это не совсем чуждо.

Со школьной скамьи Михаил Глинка ушел в нахимовское училище и до 1961 года был морским офицером. Демобилизовался в связи с известным хрущевским сокращением армии. Как и еще 1 миллион 200 тысяч его сослуживцев, сказал бы автор ординарной биографии. И это, конечно, верно, да не совсем. Потому что все на «гражданке» оказались по-разному. Глинку на этот берег гнало, может быть, и не осознанное вполне, но уже начавшее о себе как-то заявлять писательское призвание. Вещь эта почти мистическая, а потому и в реальности вызывает явления невероятные. Документы говорят о том, что Михаил Сергеевич Глинка уволен из армии в связи с травмой позвоночника. Однако как в таком случае объяснить, что еще долгие годы он любил, стоя на руках, просматривать утреннюю газету? Во всяком случае, уже через три года после увольнения был напечатан первый его рассказ в журнале «Звезда».

И тут случилось то, что с неизбежностью должно было случиться: сила, которая гнала будущего писателя с флота, стала постоянно (хотя бы в воображении) возвращать его в ту среду, которую он покинул. И этому возвращению, должно быть, уже не будет конца.

Путешествие само по себе — уже почти готовое литературное произведение. Во-первых, у него есть начало и конец, а между ними в достаточной степени регламентированная, сюжетно и даже ритмически организованная протяженность. Стало быть, на языке литературном, есть уже завязка и развязка, гарантированная многолюдность, поднесенные, можно сказать, на блюдечке разнообразные пейзажи, социальные уклады, конфликты и даже экстремальные ситуации. Все остальное, как и положено, писатель носит с собой.

Знаменательно, что Михаил Глинка решил издать под одной обложкой документальную и художественную повести. Есть некая закономерность в том, что за последние десятилетия документалистика вырвалась вперед, став частью большой литературы. По силе читательского внимания она едва ли не опередила художественную. Вероятно, это своеобразная реакция на кризис художественной литературы и кризис доверия к ней в условиях тотального лицемерия и лжи. Читатель как бы говорил писателю: «Ты не можешь сказать всего, что думаешь, так хотя бы расскажи, как было на самом деле». В условиях цензурного террора резко возрос спрос на подлинность.

Однако документальность вовсе не равна абсолютной фактической точности. Художественный элемент в ней неизбежен. Писатель рассказывает не только о событии, но и о собственном переживании его, не только о том, чему был свидетелем, но и о том, как это воспринял. И все же мы ни на секунду не забываем, что описываемое реально происходило.

«Вымысел, — писала Лидия Яковлевна Гинзбург, — отправляясь от опыта, создает „вторую действительность“, документальная литература несет читателю двойное познание и раздваивающуюся эмоцию. Потому что существует никаким искусством не возместимое переживание подлинности события. Несколько строк газетной печати потрясают иначе, чем самый великий роман».