Повести - [5]

Скворцов жадно курил горькую папиросу, с непривычки кружилась голова, однако унять томительный, тревожный озноб никак не удавалось.

Обороты ротора, между тем, нарастали, нарастали, приближаясь к пределу: черная струя уже хлестала из коробки с такой силой, что отдельные песчинки, задевая за края сопла, высекали искры.

И когда предел — полторы тысячи оборотов в минуту — наступил, из сопла вместе с землей вылетел какой–то кусок железа. «Плица!» — мелькнула мысль. Как пушечное ядро, чугунная плица грохнула в дно ящика, раскололась, у самого уха Скворцова с визгом пронесся осколок, и в следующий же момент, похолодев, Скворцов увидел, как сначала главный привод, потом тележку, потом мост, а затем и всю машину забило мелкой, увеличивающейся дрожью.

Дисбаланс!

Сейчас порвутся резьбовые соединения, расползутся сварные швы, изогнутся, искорежатся стальные фермы.

Кто?

Кто не закрепил плицу на роторе?!

Глава первая Платон

Разбудили Андрюху воробьи. Что–то собрало их в вершине тополя близ открытого настежь окна, и они отчаянно верещали, словно соревнуясь — кто кого перечирикает.

Андрюха натянул было одеяло на голову, да где там. Воробьи кричали теперь, казалось, прямо в комнате, прямо над кроватью.

Крякнув с досады, Андрюха приподнял тяжелую от недосыпания голову, сел на кровати, взял со стола пустой спичечный коробок и, перегнувшись через подоконник, запустил коробком в густую тополиную листву. Вершина взорвалась трепещущими крыльями, воробьишки, лупя в тесноте друг друга, ринулись наутек.

Андрюха удовлетворенно хмыкнул и хотел было снова нырнуть в постель, но посмотрел на часы, обвел взглядом комнату и, окончательно проснувшись, вспомнил — экзамен же!..

Парни спали все как один. Тощий длинноногий Владька лежал поверх одеяла, уткнув лицо в «Основы философии». Смуглый Игнат в руке, обнимающей подушку, держал конспект, заложив указательным пальцем страницу, на которой поборол его, Игната, сон. Над кроватью Гришки Самусенко кнопкой приколот листок: «Братцы! Кто первый проснется — будите! Разрешаю таскать за волосы, рвать ухо, щекотать в носу, прижигать пятки!» Внизу — размашистая подпись.

Самый подготовленный к экзаменам, конечно же, Петро. Андрюха взял с Петровой тумбочки бумажный кубик. Ап! — и кубик растянулся до полу, превратился в пружинящую ленту–буклет. На ленте плотным бисерным почерком изложен полный курс диалектического и исторического материализма. Ап! — и лента, спружинив, как живая, снова превратилась в кубик–гармошку, которая легко умещалась в зажатой руке. «Фирма!» — усмехнулся Андрюха и опять почувствовал тревожный холодок под ложечкой: самый неподготовленный на сей раз он, Андрюха.

Три дня тому назад, после экзамена по деталям машин, он с утра засел за «основной вопрос философии» — что же первично: материя или сознание?

Твердо вроде бы усвоив, что первична материя, что сознание вторично, собрался идти дальше, но вдруг подумал, что как–то нехорошо получается. Вот он разделался с философами–идеалистами, смешал их, можно сказать, с грязью, а ведь ни одного из них ни разу не читал. Не честно как–то. Не годится.

Побежал в библиотеку и взял там небольшой томик Платона в сером переплете.

Читал и отмечал про себя: верно говорит Платон, правильно, логично, ничего не скажешь. И вдруг спохватился — стоп! Как же так?.. Ведь он же идеалист, стопроцентный идеалист, а я соглашаюсь… Стало быть, тоже становлюсь на идеалистические позиции… Ну и ну.

Перелистывал страницы обратно и начинал читать по новой. И опять спохватывался только тогда, когда соглашался с Платоном уже как с идеалистом: «Что‑о за черт!» — не на шутку встревожился Андрюха.

Снова принимался читать. Читал медленно, внимательно, с подозрением к каждому слову, перечитывал отдельные места по нескольку раз. Однако снова какая–то железная сила стаскивала его на позиции, где уже ясно было, что сознание первично, а материя вторична.

«Да нет же, нет! — обалдело думал Андрюха. — Вот же я… ущипнул себя за ногу, и мне больно… Я произвожу, так сказать, материальное действие, щиплю свою плоть, то есть материю, и… и… мне больно. А значит…»

До позднего вечера бился Андрюха с Платоном, чувствовал себя то материалистом, то идеалистом, то тем и другим одновременно. Дело дошло до того, что разговаривать с Платоном стал, как с живым. «Простой вещи не можешь понять! — обращался он к Платону. — Мне на всю философию три дня отведено, а я только на твое учение целый день ухлопал. Целый день! — и Андрюха забросил книжку подальше. — Мы еще продолжим когда–нибудь, не думай…»

И вот теперь, стоя перед большим зеркалом шкафа, размахивая руками, в которых были зажаты чугунные гантели, похрустывая суставами и стараясь разогнать сонливость, Андрюха твердил себе: с такой дурью — в семестре совсем не учить, а потом одним махом одолевать целую науку — с такой дурью надо кончать.

«У‑у, растрепа! — ругал он себя. — Будешь так учиться — ни черта из тебя не выйдет!..»

Из зеркала на Андрюхины взмахи гантелями отвечал рослый парень в голубых эластиковых плавках, с хорошей мускулатурой, крепкой шеей, светлыми волосами, стриженными под старинный славянский «горшок»; лицо широкое, сердитое, однако нос не в ладу со всем лицом — коротковатый, вздернутый, несерьезный.