Повесть одной жизни - [8]

* * *

Интересно, что успехи в школе никак не повышали мой жизненный рейтинг: мама воспринимала их как нечто само собой разумеющееся, в глазах учителей я не стоила доброго слова, а одноклассниц даже раздражало то, что по приговору Евгении Сергеевны невежественная и темная я справлялась с ученьем лучше многих из них. При всем этом любая двоечница в классе чувствовала превосходство надо мною, поскольку, даже не преуспев в науке, она обладала правильным мировоззрением, а я была изгоем, недоразумением, пятном на школе. Мальчики часто открыто выказывали мне свое пренебрежение, будто бы я была так уродлива, что даже стоять рядом со мною было для каждого из них унизительно. На мне будто лежала печать вечного отвержения, и никакие заслуги не могли ее стереть.

Учителя тоже по-особому относились ко мне. Одни были просто подчеркнуто холодны, равнодушны, даже брезгливы, другие же видели во мне как бы своего личного врага, которого им непременно хотелось уничтожить. Нет, я не отнесла бы к числу последних Евгению Сергеевну. В сущности ей было все равно, что я живу на свете, и, если бы не обязанности классного руководителя, ответственного за идеологическое лицо коллектива, она и не вспоминала бы про меня.

Я даже чувствовала некоторую жалость к ней, когда, неровно накрасив губы помадой цвета фуксии, она устало перемещалась по школьному коридору или, достав на большой перемене некрасиво раздутый коричневый портфель, извлекала из него смятые бутерброды и ела их, отвернувшись к окну и старательно работая челюстями. Грубость ее ко мне проистекала, пожалуй, от общей неразвитости и несложившейся личной жизни.

Другое дело была Наталия Дмитриевна, преподаватель русского языка и литературы. Во внешности этой женщины чувствовались достаток и ухоженность. На уроке она любила кутаться в красивую ажурную шаль и, сидя за столом, манерно касалась рукой прически. В отличие от Евгении Сергеевны, Наталия Дмитриевна говорила со мною смягченным и слегка утомленным голосом воспитанного человека. Если Евгения Сергеевна «прорабатывала» меня строго в часы классных собраний и в соответствии с графиком воспитательной работы, Наталия Дмитриевна могла нанести удар в любую минуту. Объемный том Белинского в темном переплете, лежащий на моей парте, заставлял ее вдруг поинтересоваться, уж не Библию ли я принесла в школу? Класс в таких случаях услужливо хихикал, а я, потупив глаза, дожидалась окончания словесной экзекуции. Если мне приходилось устно отвечать по литературе, я старалась контролировать каждое свое слово, чтобы не дать ей повода к насмешке над тем, что было для меня свято… Моя всегда грамотная речь и правильность ответов оставляли ей мало шансов, и тогда она сама придумывала мне ошибки. «Как-как ты сказала?» — любила переспрашивать она, будто не расслышав. Я повторяла, к примеру: «Образы тургеневских героинь…». «Ах, вот как, — усмехалась учительница, — а мне послышалось „образа“». Все дружно смеялись…

«Интересно, — могла начать вещать Наталия Дмитриевна, когда в полнейшей тишине мы корпели над классным сочинением, — не от безделья ли люди ходят в церковь? Наверное, им больше нечем заняться, правда, Нина?» Я поднимала на нее глаза, и в моем взгляде она не могла прочесть ничего, кроме дежурного внимания к словам старшего и терпеливого ожидания, когда он закончит. «Работайте, работайте, ребята, — с ласковой улыбкой спохватывалась она, — это я так, размышляю вслух». Мне, признаюсь, требовалось некоторое время, чтобы вернуться мыслями к героям описываемого литературного произведения.

Но и Наталия Дмитриевна была не самым большим злом в моей жизни по сравнению с химичкой, Татьяной Николаевной Узун. Мне даже трудно писать об этой женщине. О, как действительно сильно она ненавидела меня! Она даже не пыталась скрывать эту ненависть. На уроках химии она резко требовала от меня ответов на разные «научные» вопросы и сразу же, не выслушав, обрывала злобным, прерывистым голосом.

«Это гнилая философия, — бросала она в адрес христианства, — наука полностью разбивает ее. Если бы ты хоть немножко соображала своей забитой попами головой, то поняла бы, что никакого Бога нет. Это следует из простых законов логики и природы» и т. д. Мне часто видятся ее жестокие, оловянного цвета глаза и нервно сжатые губы. Не ограничиваясь только вербальным уничтожением меня, Татьяна Николаевна в силу своих возможностей вредила мне на деле: она могла «потерять» листок с моей лабораторной работой и потом утверждать, что я не сдавала его, могла поставить пропуск занятия, на котором я присутствовала. Это коробило даже моих одноклассников — они не смеялись надо мною, как на уроках Наталии Дмитриевны — в классе стояла какая-то гнетущая тишина, когда она злобствовала на меня и на Бога.

В такие дни по пути из школы домой я выбирала более безлюдные дорожки, чтобы чужие люди не видели слез, которые против воли текли у меня по щекам. Я вспоминала, как бабушка рассказывала мне про второе пришествие Христа, что оно когда-то будет. Интересно, как именно Он придет на землю, думала я, заметит ли Он тогда меня и что Он мне скажет? Как бы мне хотелось, чтобы весь наш класс увидел Его и понял, что Он действительно есть. О, это было бы для них так неожиданно!